Геннадий Евграфов | Охотник за провокаторами

(вне жанров – попытка реконструкции)

Бакай

Судьба связала меня с Бурцевым весной 1906 года. Из копии письма, перлюстрированного полицией, я узнал, что в партии революционеров он играет значительную роль. И тогда я решился. Это именно тот человек, который мне нужен. Сказал я себе, и начал действовать. С юности над моей душой висел грех, который я обязан был искупить… даже ценой собственного благополучия. Жизнь моя сложилась таким образом, что, будучи эсером по убеждениям, я вынужден был служить чиновником по особым поручениям при Варшавском охранном отделении. Обязанности свои старался исполнять честно, с арестованными обращался вежливо, ложных дел не создавал. Но дух заведения мне был чужд, я ощущал себя не в своей тарелке, да и сослуживцы, которые чувствовали это, относились ко мне как к человеку случайному. Напряжение усилилось с приходом нового начальника подполковника Шевякова.

Провокация была его стихией. Одну из своих мерзостей он учинил вместе с неким Райхелем. Этот провокатор изготовил кустарным способом бомбу и подговорил пятерых бродяг ограбить одного из процветающих в городе купцов. Но в последний момент донес о готовящемся ограблении в полицию. Бродяг тут же арестовали и приговорили к каторжным работам, а Райхелю выдали 100 рублей в награду за бдительность. Вскоре Шевякова сменил ротмистр Заварзин, однако политика Варшавской охранки не изменилась. При нем арестовали участника нападений на чиновников полиции и убийцу еврея Ягоды, дерзкого по своей наглости преступника Антона Дырча. Его дело вел следователь по особо важным делам. В тюрьме Дырч потребовал к себе в камеру ротмистра и после получасовой беседы изъявил желание стать осведомителем охранного отделения. Что сделал Заварзин? Организовал ему побег! Кто сосчитал, сколько виселиц было поставлено затем по доносам этого провокатора в окрестностях Варшавы! Но Департамент полиции использовал метод провокаций по всей России. Министерство внутренних дел не знает других путей раскрытия революционных организаций.

С фактами в руках я утверждаю. Что во всех действующих на моей родине революционных и даже умеренно оппозиционных партиях правительство имеет глубоко законспирированных секретных сотрудников. Сколько бы революционеры не ставили типографий для выпуска нелегальной литературы, сколько бы не устраивали подпольных лабораторий для изготовления взрывных устройств, все это рано или поздно становится известным тайной полиции, которая тщательно оберегает от всех провалов своих сексотов. Поэтому она допускает и проведение некоторых террористических актов, и партийные съезды революционеров, и доставку из-за границы листовок, прокламаций и нелегальной литературы. Уж кому, как не мне знать, что розыскное дело в России и за ее пределами сосредоточено в руках Департамента полиции, и дело это поставлено так, что практически без ведома этого ведомства ничего, в том числе и политические убийства, произойти не может. Но иногда Департамент допускает грубейшие ошибки, и помимо воли охранителей совершаются революционные акты насилия. Так было с покушением на великого князя Сергея Александровича. Петербург тогда сообщил Москве, что жизнь великого князя в опасности, указал ряд лиц для наблюдения, и в то же время велел без особого распоряжения из столицы не производить ни одного ареста. Местные чины, повинуясь приказу, ничего не говорят князю и только при выездах его усиливают охрану. Однажды он выезжает один, не поставив телохранителей в известность, и… правительство ошеломлено дерзостью революционеров и беспомощностью полиции. Оно требует от своего Департамента разъяснений, а в ответ слышит жалкий лепет о полной неожиданности случившейся трагедии. Причастные же к ней, желая скрыть свою провокаторскую игру, в спешном порядке уничтожают приказы, донесения филеров, дневники наблюдения.

Высокие чины охранного ведомства хотели создать очередное «большое дело», провести громкий политический процесс, получить внеочередные награды и повышение по службе, но все закончилось только кровью. А чем объяснить убийство уфимского губернатора Богдановича? Только попустительством начальника Московского охранного отделения полковника Зубатова, потому что о предстоящем покушении знали в центре. Но ничего не сообщили местной полиции, надеясь себе приписать честь ареста руководителя Боевой организации эсера Гершуни, организовавшего это убийство. Система провокаций давала сбои, но от этого она не переставала быть системой, внутри которой безнаказанно творились любые преступления. Русская политическая полиция тем и живет, что культивирует различные преступления и только частично их пресекает. Вне этого порочного круга ее существование в государстве излишне. Без провокационных приемов многих политических дел попросту не возникло бы. Но «дела» обеспечивают сытую жизнь огромному племени полицейских чиновников и осведомителей – поэтому они не брезгуют никакими средствами, нужно же оправдывать свою необходимость. Сотрудники тайной полиции не зависят ни от сената, ни от местных властей, ни от прокурорского надзора.

В подавляющем большинстве своем жандармы и охранники смотрят на свою службу исключительно с точки зрения материальных благ и выгод, презирая государственные интересы, которые они по долгу службы должны защищать и беречь как зеницу ока. Как ни странно. Но такой подход поощряется руководством МВД. Может быть, поэтому ни в одном из многочисленных российских ведомств нет такого обилия наград и производств в чины «за особые заслуги» вне очереди, как в этом министерстве и Отдельном корпусе жандармов. Мне доподлинно известно, что значительная часть денежных средств, ассигнуемых правительством для политического сыска, беззастенчиво присваивается крупными чиновниками, а в качестве оправдательных документов на самый верх представляются липовые счета. Везде царят ложь и коррупция. Знает ли правительство, что в качестве осведомителей используются содержатели притонов и проститутки, уголовники и даже обер-полицмейстеры?! Деятельность охранных отделений не поддается контролю, и нет таких преступлений, которыми не запятнали бы себя эти учреждения. Что уж говорить о частной жизни граждан Российской империи. Начальник почтового ведомства Севастьянов лгал с трибуны Государственной думы, заявив, что у нас нет «черных кабинетов».

Я собственными глазами читал тайный приказ МВД, что перлюстрацией корреспонденции вменено заниматься чиновникам цензуры иностранных газет и журналов непосредственно при почтамтах. В Особом же отделе при Департаменте полиции сосредоточена дальнейшая работа над письмами, подлежащими проверке. Особый отдел занимается и подделкой всевозможных документов различной степени важности. Еще в Варшаве я пришел к выводу – если правительство прибегает к тому, что в обществе называют провокацией, то его политика безнравственна, и это не может не вызывать протест порядочного человека. Не желая быть соучастником преступлений Шевякова, я вначале 1905 года выехал в Москву, дабы хлопотать о перемене места. Столица произвела на меня тяжкое впечатление: военные власти жестоко подавили революционные выступления. Впервые я задумался о цене проливаемой крови. По сути это была гражданская война… В перемене места мне отказали, начальству было некогда вникать в мотивы моей просьбы, а хлопотать за меня было некому, и я вынужден был вернуться в Варшаву. Там свирепствовала реакция. Власти, униженные несколькими днями свободы, быстро пришли в себя и, оправившись от своей беспомощности, принялись давить всех без разбора. Это была самая настоящая вакханалия безумия. Арестованных пытали. Многих расстреливали без суда и следствия в административном порядке. Я пытался протестовать. Но никто не обратил на мои попытки никакого внимания, произвол не прекращался. Да и что мог сделать один человек. У меня опустились руки, я не спал по ночам…Чем мог, я помогал невинным жертвам, но этого, конечно. Было явно недостаточно.

Через некоторое время у меня ясно определилось отношение к правительству и революции: обещания свобод, прозвучавшее в манифесте от 17 октября остались обещаниями. Россия, как всегда, возвращалась на круги своя, в который раз наступая на одни и те же грабли. В одну ночь я принял решение, перевернувшее затем всю мою последующую жизнь – в непримиримом конфликте между правительством и революционерами я перешел на сторону последних. Становиться новым Клеточниковым[1] мне было не по силам, но сведения, которыми я располагал, необходимо было использовать в интересах освободительного движения. Тем более, что я продолжал испытывать чувство вины перед революционерами. Вот здесь и подоспела копия письма из Департамента полиции, о котором я узнал о Бурцеве. Будучи вскоре по делам в Петербурге, я явился непрошенным гостем на Спасскую 25, где располагалась редакция журнала «Былое». В редакции оказалось много народу. Выждав момент, когда мы остались с главным редактором наедине, я тихо произнес: «Владимир Львович, по своим убеждениям я эсер, по недоразумению служу чиновником для особых поручений в Варшавском охранном отделении и хочу помочь освободительному движению». Конечно, я понимал, что такой человек как Бурцев мог счесть мое предложение за провокацию и вытолкать меня взашей, но отступать от задуманного было поздно.

После непродолжительного молчания я услышал в ответ, что мой собеседник рад знакомству и готов обстоятельно поговорить с любым человеком, в особенности со служащим в охранном отделении, тем более, если тот действительно может быть чем-то полезен для изучения истории (Бурцев выделил это слово) освободительного движения. Мы проговорили несколько часов. Я пытался рассказать о себе – Бурцев прервал меня, заявив, что в моей биографии нет пока необходимости. Я говорил о провокациях, к которым прибегает правительство, и о самих провокаторах, внедренных в революционную среду – он отвечал, что крупных провокаторов в эсеровской партии нет, а от мелочи уже начали избавляться. Я твердил, что Думу вскоре разгонят, что для подавления народных волнений мобилизуют жандармские войска, и вторичная волна реакции неизбежна, а он с улыбочкой беспечного человека сводил разговор на «литературу» и просил раздобыть старые полицейские документы. Мы толкли воду в ступе, я был неудовлетворен этой встречей, не мог скрыть свое недовольство и покидал редакцию «Былого» в подавленном состоянии – хозяин кабинета мне явно не доверял…

Бурцев

Доверять молодому человеку, отрекомендовавшемуся «Михайловский», особых причин у меня не было. Его фамилия мне ничего не говорила, в редакции всегда толклось много посторонних людей, и поэтому, несмотря на искренность тона этого посетителя и благородство его побуждений, я допускал мысль о ловушке, расставленной охранкой перед недавним эмигрантом, вернувшимся в Россию. И когда мой визави – а это был Бакай Михаил Ефимович – с пылкостью и горячностью. Присущей молодости, сразу же завел речь о практических делах, я тут же прервал его, заявив, что меня интересует только история освободительного движения, и некоторые документы, связанные с провокаторством как системой в прошлом и настоящем… Шел май 1906 года. После пятнадцати лет скитаний по европейским столицам я получил возможность вернуться на родину и заняться легальной политической деятельностью. За время моего отсутствия Россия преобразилась – она стала другой страной. Все меня удивляло, даже газеты и журналы, которые заговорили непривычно свободным языком. Год назад, когда премьер Витте был в Париже, я обратился к нему с письмом, в котором изложил свои взгляды. Я писал, что я террорист, и что пока правительство борется с народом и обществом, считаю неизбежным для революционера прибегать к такому средству борьбы, как террор.

В то же время я говорил, что если русское правительство хочет вступить на путь общеевропейского развития то революционеры должны прекратить террористическую борьбу и перейти к мирной – легальной деятельности. Дело в том, что я всегда был против взаимного кровепускательства и стоял за политическую борьбу, рассматривая террор как временное, вынужденное средство. В молодости я был близок к «Народной воле», на своей квартире укрывал нелегальных, распространял запрещенные издания Маркса, Лассаля, Лаврова. Но и в те годы сомневался, что только революционная борьба может спасти Россию, а ведь именно в эту идею верили очень многие среди молодежи. Возрождение родины я связывал, прежде всего, с легальной политической деятельностью и просвещением народа. Близкие мне люди обвиняли меня в либерализме и умеренности – такие взгляды не разделяло большинство революционеров, но я всегда действовал на свой страх и риск и сумел остаться вольным стрелком, так и не вступив ни в одну из партий. Однако гнетущая российская действительность на каждом шагу вопияла к протестам, и я все больше и больше втягивался в революционную борьбу.

Впервые меня арестовали в 1885 году. «Таких людей, как Бурцев, щадить нельзя, их надо топить как щенят» – изрек жандармский полковник, когда меня бросили в Трубецкой бастион, наводившей ужас Петропавловской крепости. Возможно, он был и прав, кто знает… Но тюрьму заменили ссылкой в Иркутскую губернию, а из царской ссылки не бежал только больной или ленивый. Ни тем, ни другим я не был, и поэтому довольно-таки скоро дышал воздухом свободы, прогуливаясь по берегу Женевского озера. Русская эмиграция жила только интересами России, ее бедами и невзгодами. И здесь, в благополучной Швейцарии, как и на неблагополучной родине, велись яростные споры и дискуссии о ее прошлом, настоящем и будущем. Как всегда пытались разрешить неразрешимые, а потому и вечные российские вопросы – кто виноват и что делать? Молодое поколение социал-революционеров обвиняло старых народовольцев в отсталости. И те, и другие резко противопоставляли себя либеральной партии, отстаивающей государственность России в новых демократических формах, что, по их мнению, позволило бы преодолеть все более и более увеличивавшийся разрыв между властью и обществом. Что касается меня, то я всегда интересовался либеральными идеями. Я думал, что именно эти идеи нового государственного строительства России смогут спасти ее от тупой и злобной реакции «справа» и от безумной ломки тысячелетнего жизненного устройства «слева». Во взаимной ожесточенной борьбе тогдашних «правых» и левых» я усматривал серьезную опасность для существования России и пребывал в убежденности, что только их союз сумеет обеспечить нормальное развитие страны в направлении гражданских свобод и демократии. Поэтому я и готов был отказаться от идеи террора, если правительство само пойдет навстречу обществу. Поэтому на всех собраниях русской колонии я не уставал твердить одно и тоже: России нужен парламент, только в этом случае мы сумеем осуществить самые заветные наши мечты.

Это большевистские фанатики все сводят к классовой борьбе, что неминуемо закончится гражданской войной, но нам ни в коем случае нельзя допустить братоубийственной бойни. Для пропаганды своих взглядов я решил основать журнал, который бы продолжил традиции герценовского «Колокола». Такие видные эмигранты, как Дебагорий-Мокриевич и Драгоманов[2] посчитали меня очередным российским Маниловым и вообще мало кто верил в успех моего начинания. Но я преодолел все трудности, и вскоре первый номер «Свободной России» увидел свет на берегах Женевского озера. В передовой я утверждал, что без серьезных экономических реформ невозможно добиться полной политической свободы. Что мы будем приветствовать всякий шаг, как бы он ни был мал, в обеспечении прав человека и гражданина и поддерживать общество в его стремлении к самоуправлению. Редакция сделала все возможное, чтобы ее голос был услышан на родине, но, к сожалению, «Свободная Россия» просуществовала недолго – средства, на которые я издавал журнал быстро кончились, новые собрать не удалось, и я принял решение покинуть Женеву. Русская полиция следила за мной и в Софии, и в Бухаресте, и в Константинополе. Много позже я узнал, что на одном из докладов, предоставленных обо мне Государю, он соизволил начертать: «Жаль, что не попался». Я действительно был предельно осторожен, не желая, чтобы на меня нацепили намордник. Оказавшись в Лондоне, я с большим трудом приступил к изданию «Народовольца». Как обычно первый номер открывался нашей программой.

В ней, в частности, говорилось: «По своим конечным делам – мы социалисты. Нашей ближайшей задачей является уничтожение самодержавия, передача всех общественных дел из рук современной бюрократии в руки правильно выбранных народных представителей, федеративное устройство государства, широкое областное и местное самоуправление, обеспечение за всеми личных прав: права слова, печати, свободы личности, национальности и т.д. В области экономической мы будем защищать и поддерживать все, что приближает нас к осуществлению конечного социалистического идеала. Для достижения этих целей мы признаем все средства, которые действенны для борьбы с современным русским правительством от самых мирных культурных до резко революционных, смотря по условиям места и времени…». Еще в 1889 мы предлагали Александру III дать народу Конституцию, чтобы в нормальных условиях осуществить переход от бесправного государства к правовому. Меня вновь со всех сторон обвиняли в либерализме и отходе от идей социализма. Правительство же к нам не прислушалось. К чему это привело в 1905 году известно. Вернувшись после кровавых событий на родину, я понял, что для социальной революции и немедленного введения социализма Россия не готова. Я доказывал, что революционеры не должны ставить своей основной целью немедленное осуществление социалистических принципов – прежде всего, необходимо было укрепить политические завоевания.

Когда социалисты схватились с кадетами, может быть, я один призывал к союзу с ними. Легковерных я убеждал не продолжать всеобщей стачки и предостерегал против тогдашних неразумных декретов рабочих-депутатов. Весь свой полемический пыл я обрушил на тех, кто выступал против бойкота государственной думы, а за него было большинство левых партий. И это не потому, что я всегда шел против течения, нет, в Думе я видел спасение России, а не во Втором съезде рабочих депутатов, на котором ораторствовали Троцкий и Парвус, призывая к московскому восстанию. Я отчаянно боролся с большевизмом в революционной среде, находившей Госдуму недостаточно радикальной и чересчур нерешительной. В обновленной России оказалось возможным осуществить начинание, о котором всего лишь несколько лет назад и помыслить было невозможно. Вместе с Богучарским и Щеголевым[3] я стал издавать «Былое» – журнал, посвященный истории освободительного движения, выходивший ежемесячно в двадцать-двадцать пять листов. Выдающиеся революционеры обещали нам свое участие и поддержку, присылали воспоминания. Очерки. Документы. В обществе «Былое» имело успех, мы публиковали то, что печатать в России еще несколько лет тому назад никто и не помышлял.

Журнал дал мне возможность заняться тем, чем я отчасти уже занимался за границей – разоблачением тайной деятельности Департамента полиции и охранного отделения. Я всегда был глубоко убежден, что основой русской реакции и ее главной движущей силой является политическая полиция. Отныне я объявил ей непримиримую войну. Нередко мне приходилось завязывать отношения с лицами, стоявшими близко к этому ведомству. Я понимал всю опасность подобных знакомств, рискуя не только свободой, но и своим честным, незамаранным именем. Поэтому, хотя я и почувствовал искреннее желание Бакая очиститься от скверны, все же не раскрыл ему объятий, на что он, очевидно, надеялся. Но через некоторое время я убедился в серьезности его намерений – он бросил службу и переехал в Петербург. Наши встречи продолжились. Он открывал передо мной совершенно другой мир, в котором необходимо было серьезно разобраться. Однажды он упомянул, что в партии эсеров чуть ли не в ее руководстве имеется провокатор, проходящий по Департаменту полиции как «Раскин»…

Геннадий Евграфов

Продолжение читайте тут.

[1] Революционер, агент исполнительного комитета партии Народная Воля, внедренный в Третье Отделение, высший орган политической полиции.

[2] В. К. Дебагорий-Мокриевич – украинский революционер-народник; М. П. Драгоманов – украинский ученый, общественный деятель.

[3] В.Я. Богучарский – журналист, П. Е. Щеголев – историк литературы, оба редактора журнала «Былое».