ВНИМАНИЮ АВТОРОВ И ЧИТАТЕЛЕЙ САЙТА KONTINENT.ORG!

Литературно-художественный альманах "Новый Континент" после усовершенствования переехал на новый адрес - www.nkontinent.com

Начиная с 18 июля 2018 г., новые публикации будут публиковаться на новой современной платформе.

Дорогие авторы, Вы сможете найти любые публикации прошлых лет как на старом сайте (kontinent.org), который не прекращает своей работы, но меняет направленность и тематику, так и на новом.

ДО НОВЫХ ВСТРЕЧ И В ДОБРЫЙ СОВМЕСТНЫЙ ПУТЬ!

Бродский в «Современнике»

Полная авторская версия.

Иосиф Бродский
Иосиф Бродский

Оригинальным пьесам Бродского – «Мрамор» и «Демократия!» – надо со всей определенностью сказать, мягко говоря, не слишком повезло. «Демократию!» пару раз при жизни автора показали американскому истеблишменту, кажется, силами студентов-славистов, а «Мрамор» как-то прошел в Центре Высоцкого в интерпретации режиссера-постановщика и еще одного актера, как скучный дуэт людей, выучивших пьесу, но не сыгравших ее по существу. Была реплика ее же в театре «У Никитских ворот», но стоило увидеть фото участников спектакля про римскую историю в зековских телогрейках, как отпал всякий интерес увидеть то, что у Розовского сделали с драматургией Нобелевского лауреата по литературе 1987 года. (Дело не в том, что ассоциации там были слишком прямолинейными, а в том, что «Мрамор», как представляется, текст более философский, чем политический, так сказать, футурологический, если иметь в виду ремарку о времени действия пьесы.)

Переводам Бродского с английского тоже не слишком повезло. Но это совсем другая история.

Но вот за недавнее время на сцене московского театра «Современник» поставили подряд, но с некоторым перерывом два спектакля по Бродского. Сначала «Горбунов и Горчаков», а потом – «Посвящается Ялте».

Оба основаны на поэмах, написанных поэтом в конце шестидесятых годов прошлого века, после возвращения из ссылки и перед отъездом в эмиграцию.

В основе своей эти большие стихотворения диалогичны, в них есть драматургическая составляющая, так что вполне естественно, что из них сделали пьесы. И именно в театре «Современник».

Другое дело, что «Горбунов и Горчаков», как кажется, в полной редакции трудно переводимы в театральное действо, поскольку, следуя букве их, надо было просто ставить на авансцене стулья, усаживать на них двух артистов, чтобы они читали свои реплики (наверное, выучить их наизусть невозможно, да в тексте они перемежаются друг с другом). К тому же, предусмотреть лицо от автора.

А вот «Посвящается Ялте», состоящая из ряда монологов, кажется, более сценичной по определению.

Если в общих чертах говорить о двух постановках по Бродскому в «Современнике», что их отличает следующее: во-первых, это самодостаточные спектакли, в которых поэтический текст воссоздан зримо и поистине театрально (Евгений Каменькович, поставивший «Горбунова и Горчакова» – как вдумчивый читатель, так и режиссер-эстет, и после Джойса и Шолом-Алейхема придумать сценическую композицию по стихам Бродского вряд ли составляло для него сложность); во-вторых, это спектакли из нашего времени, пиетета перед классиком русского стиха здесь нет, но есть уважение к его личности, что, однако, не помешало спектаклям не избежать некоторой классицистичности, упрощенности при всем их демонстративном эстетизме («Посвящается Ялте» поставил Артур Смольянинов, который в «Горбунове и Горчакове» играет вторую заглавную роль); в-третьих, что немаловажно, даже судя по тому, что указано в качестве иллюстративного материала на сайте театра, и тому, что сейчас видят зрители, спектакль «Горбунов и Горчаков» не застыл в первоначальном виде, а развивается, уточняется, возможно, и в связи с тем, что на одной афише «Другой сцены «Современника» идет и еще один спектакль по Бродскому.

Таким образом, спектакли эти составили определенное двуединстве, логичное по сути своей, сходное по интерпретации поэтического текста, живое и достаточно убедительное.

Правда, следует сразу заметить, что речь идет не о дословном в любом смысле слова открытии написанного Бродским, а взгляде из нашего время на то, о чем сказано было им практически полвека назад, в другое время, в других социально-политических реалиях. Здесь же важно подчеркнуть, что речь в постановках идет не только о поэзии, а и об авторе ее, что для пытливого исследователя литературе Каменьковича характерно, но все же дает зрителю режиссерское, слишком режиссерское понимание Бродского, близкое к оригиналу, виртуозно выстроенное, но все же не во всем бесспорное.

1. Вспоминая Венецию. «Горбунов и Горчаков»

В связи с тем, что у спектакля по одноименной поэме Бродского есть история бытования в репертуаре уже несколько лет, то есть смысл поговорить о том, как выстроено его пространство, чтобы представить, как все это время развиваются в нем события, описанные в поэме «Горбунов и Горчаков», афористичной, как «Горе от ума «Грибоедова», горькой, как «Записки сумасшедшего» Гоголя, в чем-то сопоставимой с Евангелиями, если помнить о том, что говорится про Голгофу. Той, в которой частный опыт пребывания в тюрьме и в психушке стал основой для произведения пронзительного и удивительного, в достаточной степени искренного, чтобы быть правдивым, и достаточно честным, чтобы это не помешало поэзии.

Действие сценического варианта поэмы «Горбунов и Горчаков» происходит в аналоге больничной палаты, который детально, но и минималистически воссоздан в небольшом зале «Другой сцены». Художники Александра Дашевская, Валентина Останькович, Филипп Виноградов воспроизвели здесь образ больничной палаты, где все узнаваемо. Тут и черные проемы дверей, и большое зарешеченное окно, которое используется и как экран, стенка с телевизором, по которому идет черно-белая постоянная трансляция разных сюжетов, созвучных тому, что происходит с героями пьесы, здесь три застеленные и одна разобранная кровать, а также манекены – бесплотные (буквально «овощи» по медицинской терминологии) с восковыми головами с застывшим на лицах выражением безразличия и отупения. (Манекены во время спектакля вносят в палату и выносят из нее, усаживают за стол перед телевизором, один из манекенов с самого начала спектакля и до завершения его лежит на дальней кровати, как намек на трагическую развязку спектакля и реальная примета больничного бытия.)

Илья Абель
Автор Илья Абель

Авторы спектакля ввели в него несколько дополнительных персонажей, которые в поэме, скажем так, не имели голоса. Это медсестрица (так в программке), жена Горбунова (Ольга Мелихова, помощник режиссера), родственники Горбунова (почему-то в пыжиковых шапках), пришедшие узнать окончательный вердикт врачей, а также больные – Мицкевич (Андрей Аверьянов) и Бабанов (Николай Клямчук). Первый, беря на фортепьяно, что на авансцене, какой-то аккорд, пропевает название очередной главки поэмы Бродского, а второй, почему-то в розовой пижаме, в отличие от серых у остальных участников спектакля, безмолвно участвует в его действии. ( Введение именно этих двух персонажей в постановку не просто оживляет ее, а делает по-настоящему театральной, поскольку то, как сыграны Бабанов и Мицкевич показывает наглядно ужас узилища, в котором происходит описанная Бродским история.)

В оформлении постановки использован и балкон, обустроенный как вытянутый в длину врачебный кабинет. Здесь и стол, на котором разложены бумаги, которые лихо и машинально (уже бессердечно и бездумно) штампует медсестрица, полка с обычными для обстановки ординаторской горшков с цветами, а также кресла для посетителей.

То, что врачебный кабинет наверху, тоже и намек на реальность, и символ. (Есть и еще один кабинет, процедурный, куда ведет дверь из палаты. В него вызывают пациентов, туда уносят манекены, оттуда появляются то медсестрица, то санитары с каталкой. Кстати, именно появление последних и обозначает начало нового дня в больнице, поскольку на каталке они вывозят стаканчики с лекарствами, которые с характерными гримасами и жестами принимают пациенты – четыре обитателя палаты. Из-за двери процедурной раздается и резкий голос медсестрицы – «Отбой!», что указывает на смену дня и ночи, доведенное до автоматизма бытие в этой несчастливой юдоли человеческого пребывания. Добавим, что роли Медбрата (Антон Шувалов) и Санитара (Михаил Милевич) исполняют монтировщики сцены, что, в своем роде, есть также намек на театрализацию, на то, что перед нами все же история театральная, пусть и похожая на реальную.)

Известно, что к врачам в наших пенатах относятся патетически, они почти небожители в массовом восприятии их деятельности. Да и кабинеты их, как правило, находятся на верхних этажах лечебного учреждения.

В «Горбунове и Горчакове» они вершат суд в буквальном смысле слова. Последнего собираются отпустить к Пасхе (!), а первого – оставить в психбольнице навсегда. Перила балкона, на котором происходит все, что связано с медработниками – их диалоги и обследование заглавных герое поэмы также задействованы в спектакле. Оба героя – Никита Ефремов (Горбунов) и Артур Смольянинов (Горчаков) после слов об их дальнейшей судьбе разыгрывают одну и ту же мизансцену – падают на колени, а потом, держась за прутья, просовывают между ними голову, эмоционально выражая свое отношение к услышанному. Если Горчаков просто теряется от радости и запутывается в своем доносительстве, понимая, что его разоблачили в чем-то неприятном, пытается оправдаться, а Горбунов прощается со своими иллюзиями, понимая, что ничего никому доказать не может. Оба артиста здесь полураздеты, показывая прекрасные до скульптурности торсы, а их монологи в зал напоминают как Владимира Высоцкого в известном спектакле «Театра на Таганке» в постановке Юрия Любимова, так и евангельский сюжет про распятие Иисуса из Назарета (что органично как для спектакля, так и для того, что в поэме религиозный аспект достаточно явен – избивая Горбунова, пиная его, Горчаков почти дословно цитирует вопросы, которые осужденному на Голгофу задавали его мучители.)

Прочитать названную поэму Бродского можно примерно за полчаса, спектакль идет без перерыва два часа. И нет в нем ни одного мгновения, которое проходит без драматической нагрузки. Здесь все – свет в палате, жесты, интонации актеров, движение по сцене в каком-то заданном изначально и почти балетном ритме – подчинено сценическому воплощению поэзии Бродского.

Выбирая на афише «Горбунова и Горчакова», зрители в первую очередь идут на Никиту Ефремова и Артура Смольянинова. И их ожидания оправданы тем, что они видят за время, пока идет спектакль. Никита Ефремов органичен в роли человека, который не хочет привыкать к своему мизерабельному положению. В какие-то мгновения кажется, что он похож на Бродского того времени, когда им была написана поэма. Артур Смольянинов играет ментора, человека с установившимися консервативными взглядами. Порою диалог заглавных героев напоминает препирательства Белого и Рыжего клоуна в цирке, что также ближе к образу самого Бродского (вспомним, как Ахматова сказала после его ареста о том, какую судьбу выстраивают рыжему, имея в виду Бродского), чем к тому, о чем он написал в «Горбунове и Горчакове». Так Горчаков здесь – резонер, а Горбунов – нарушитель спокойствия. И тогда знакомый по манежный интермедиям спор о том, что правильно, а что нет – на глазах зрителей все стремительнее движется к развязке. И она – горькая.

Повторим, Евгений Каменькович – вдумчивый читатель, потому выстроил спектакль филигранно и так инструментовал его, что оно уже в некотором роде больше, чем спектакль, а произведение искусства.

Он передает не только слова, а и буквы, запятые.

Сказано, например, про еврейский телескоп, и на балконе у стола медсестрицы – вот он медно-блестящий телескоп. Говорят герои спектакля, что им холодно, что месяц февраль, и вот медсестрица все время появляется то в палате, то во врачебном кабинете в валенках. (Правда, иногда буквализм тут грешит неким перебором. Например, в программке указано, что «действие происходит в ленинградской психиатрической больнице… во второй половине февраля – начале марта 1964 года». Действительно, в это время Бродский находился на освидетельствовании в подобном лечебном заведении, но все же так уж связывать его личные впечатления с тем, что он через несколько лет описал в поэме, вряд ли стоит). (Кстати, жанр спектакля обозначен, как – драматическая поэма, чего у Бродского не было в публикации). Например, в ряду других реплик говорится, что запустили космический корабль, и вот медсестрица сообщает об этом зрителям с помощью громкоговорителя. (И тут снова – примета времени, отсылка к нему.)

В начале спектакля Никита Ефремов, в репликах Горбунова, говорит так, как звучал Бродский аудио- и видеозаписях, а Артур Смольянинов в своих репликах и монологах в те же минуты педалирует ч словах «что» и «конечно», как это бывало у Бродского. (В какой-то момент Никита Ефремов переходит на картавость Ленина, что кажется некоторым избыточным изыскам, передавая теперешнее отношение к отечественной истории и ее прежним героям.)

Рассуждает ли Горбунов о море, и на стенах палаты возникают в полумраке сцены волны, а последний сюжет, демонстрируемый на телеэкране – набегающие волны с характерным шелестом их. (Несомненно, что Бродский был неравнодушен к морю и воде в частности. Он писал, что, стоя на берегу Финского залива, представлял себе на другом берегу Швецию, другую жизнь, иную реальность; что любил Нью-Йорк, города Голландии, поскольку они находятся у моря, а Венецию вообще боготворил, мечтая в ней умереть, на одном из островов Венеции он и был похоронен после перенесения его праха из Нью-Йорка. А о воде он говорил как о синониме вечности, что также вошло в спектакль Каменьковича, как фон рассказанной поэтом истории. Как и маски венецианского карнавала у лицах главных героев, как и силуэт гондолы, с которым они дважды проходят по сцене, что также доказывает, что постановка шире содержания поэмы и исключительно авторская, если под этим иметь в виду режиссерское восприятие ее.)

Изысканно воспроизведены в этом спектакле и чисто сценические возможности.

Так большое окно становится и таковым, как возможностью вспомнить добольничную жизнь, и картинка со сменой времен года за окном, и увеличенным до киноформата экраном телевизора, где показывают выступление известных советских балерин, а потом, в разговоре про звезды, и черным квадратом (Малевича, в том числе), который становится укрупненным аналогом черных дверных проемов.

Образ экрана обыгран и во время одного из монологов Горчакова, когда высветляется часть боковой стены и на ней тенью, буквально, словам персонажа двигается силуэт Горчакова.

Надо заметить, что при всем минимализме художественного оформления, эффект проникновения в поэзию Бродского задействован и в том, что каждая из трех стен декорации функциональна не просто как граница сценического пространства, а и как часть художественного целого. (Заметим, к слову, что на выступах авансцены висят репродукции марин, вероятно, Айвазовского, что может быть и намеком на выставку в Третьяковке, которая есть событие года).

Правая стена – есть образ мечты. Верхняя часть ее с резными бойницами схожа с итальянскими палаццо. В финале спектакля здесь воспроизведены мозаики католических соборов, что говорит и об уходе героя поэмы в мир иной, о возвращении в место, с которым связана была его душа.

Левая стена – с дверью в процедурный кабинет есть образ того, что Горбунов до последних мгновений своей жизни сопротивляется тому, что с ним стало, не хочет мириться с диагнозом, как с окончанием своего разумного бытия. Произнося монолог о том, что жизнь человека значительнее того, что за него решают другие (в данном случае, врачи), Никита Ефремов несколько раз разбегается и ударяется в стену, как бы пытаясь ее пробить своим телом. Что также правдоподобно и вместе с тем театрально, поскольку в этом месте стена гибкая. И, подобно батуту, укрепленному вертикально, отбрасывает Горбунова несколько раз в центр палаты. До того момента, когда Горчаков встает у стены, не давая Горбунову снова удариться.

Фронтальная стена палаты – это то, что есть у героев поэмы в их буднях, которые превратились в одно заведенное кем-то целое. Доминанта здесь – телевизор, по которому почти без перерыва на маленьком экране показывают балет (наверное, «Лебединое озеро» (!)). Здесь же и что-то вроде столовой, шкафа для посуды, а чуть поодаль – и рукомойник. То есть, нам явлены три ипостаси существования обитателей палаты спецлечебницы, так что декорация здесь не просто граница театрального действа, но и обозначение места его в контексте всего того, что хотели сказать постановщики «Горбунова и Горчакова» в «Современнике».

Однако стоит заметить, что театральность сценического высказывания по поэме Бродского в этом спектакле все же избыточна. И потому, что текст, основанный на личном переживании, став обобщением, передан слишком рационально и холодно. И потому, что здесь есть некоторая киношная стерильность (вплоть до реплики фильма Милоша Формана «Пролетая над гнездом кукушки»).

Палата, в которой разворачивается драма дружбы-ненависти (если такое возможно в сумасшедшем доме с монологами в духе греческой трагедии), слишком чистенькая. Артур Смольянинов ходит в белом халате с капюшоном а-ля монах францисканец, кажется, из хорошей фланели. Естественно, крой халата обыгран, когда он одевается так, что Горчаков становится похож на распятие, а капюшон закрывает ему лицо.

Ближе к финалу спектакля в его руках оказывается бутылка вина, которое он разливает по чашкам и мензуркам. Вино ли это или какая-то медикаментозная жидкость – не имеет значение, поскольку, как представляется, есть в такой подробности некий перебор, как и в сигаретах, которые Мицкевич курит, зайдя за пустой дверной проем.

И, пожалуй, основная претензия к спектаклю «Гончаров и Горчаков» в том, что в своей сценичности он чересчур избыточен. То есть, форма его, изобретательность режиссуры, находки во всем, что работает на развитие действия, настолько хороши сами по себе, что уже отвлекают от того, о чем идет речь.

Несомненно, поэма о тех, кому суждено находиться в психиатрической больнице, сейчас воспринимается иначе, чем тогда, когда она была написана Бродским. В шестидесятые-семидесятые годы двадцатого века психиатрия в СССР была массово репрессивна. Но все же Бродский высказался не только о себе, а о том, что человеку трудно находиться в жестко установленных рамках, куда его постоянно загоняют. И потому поэма не только об обитателях сумасшедшего дома, продолжая тем самым экскурс в тему, типичную для истории русской литературы, а о свободе выбора, собственно, о выборе своего жизненного пути.

«Современник» показал эту трагедию эффектно, сильно и убедительно, по-своему, что, наверное, правильно.

Спектакль идет пять лет, но в нем не видна усталость, он играется на одном дыхании в том рисунке, который был задан. Рисунок это жизнеспособен, как театральная версия поэзии. И в таком случае интерпретацией «Горбунова и Горчакова», вероятно, можно пусть не полностью, но согласиться. Конечно же, если она не будет восприниматься излишне самодостаточной (на что явно претендует) и не заменит прочтение оригинала, поэмы Бродского, которая, хоть и трудна для восприятия, но достойна внимания или только знакомства с нею из первых рук. Потому что за многозначностью и ясностью намеков и аллюзий, которые любит Каменькович оставлять в своих спектаклях, осталось что-то и от Бродского, подлинное, незаемное и истинное, что пробивается и через красоты режиссерского стиля, что заметно наряду с харизмой исполнителей заглавных ролей поэмы. То, что и есть литература, как отклик на реальность и реальность особого рода, о чем Бродский говорил в своей Нобелевской речи без малого тридцать лет тому назад.

Илья Абель

Оставьте ответ

Ваш электронный адрес не будет опубликован.