Светлана Чернышова | Стихи

.
Об авторе
Светлана Чернышова. Родилась и долгое время жила в небольшом городе, который называется  поэтично – Большой Камень, в Приморском крае. По профессии – медик, психолог. Живу в г. Севастополе, Крым. Публиковалась в журналах, альманахах и коллективных сборниках.

Почти исландская сага. Заклятие

За весёлый нрав ли, за красоту, за остренькое словцо?
Наложила заклятье колдунья на жену короля.
Лицом потемнела колдунья и крикнула:
Будет тебе вот так:

Будешь спать в королевской постели три дня в году,
Будешь есть королевские яства три дня в году,
Будешь видеть детей и мужа три дня в году.

Остальное время будешь  без отдыха спину гнуть
В провонявшей рыбой лачуге грубого мужика,
Ублажать будешь  деревенщину-рыбака.

Покатилась жизнь, как велела колдунья ей:
Королева в сочельник видит подросших за год детей,
Обмирая сердцем, идёт с королём в постель –
Не разъять их горячих тел.

— Не разлюбишь меня?
— Никогда! Никогда…

Пролетают три дня, быстро – северные ветра
Вот и всё,
К рыбаку собираться пора.

А рыбак глаза проглядел и лучин не тушил,
Ненаглядную ждет, шьёт сапожки из рыбьих жил,
Видит – вот она, будто солнце, в лачугу зашла
Ой-ла-ла-гу-ла-ла!
Не разъять их горячих тел.

— Не разлюбишь меня?
— Никогда! Никогда…

И не спится колдунье –  всё вышло совсем не так!
И не скорбь, и не мрак, хоть с виду – наперекосяк.

И заклятья не снять –
Королева носит обручальных два перстенька:
Королевский – с агатом,
И витой – из слёз рыбака.

Одежды

«…моя формула одежды: то, что не красиво на ветру, есть уродливо»

1.

Эльза Раиловна Шнитке знатной была портнихой –
взглядом наметанным, острым сходу определяла
будет глубокий вырез или глухая стойка,
складки-плиссе насколько скроют отвислый зад.

К месту ли бутоньерка, не крупноваты ль стразы.
Я принесла на платье  розового поплина.
Цаплей она ходила, плечи мне расправляла,
больно, ребром ладони, хлопала по животу
(чтобы в себя втянула)

Ах, как она творила, ах, как она ваяла
талию, грудь и бедра будто из розовой глины!
Кем ни была я только… неженкой, Афродитой,
клячей, принцессой, Евой – вкупе с пропащей девкой.

Эльза мне говорила: «Всё бы вам греховодить,
стыдно с мужчиной спати без божьего благословенья,
пусть освятит союз ваш. К свадьбе такое платье
будет тебе, какого нет ни в одном салоне»

Я износить не успела сшитое Эльзой платье:
быстро сдала портниха, меньше чем за полгода.
Высохла, грудь её стала месивом сине-красным,
плыл по квартире смрадный запах гниющей плоти.

Эльза пошить успела платье для встречи с Богом,
правда, оно оказалось больше на три размера.
Раньше со знатной портнихой казусов не случалось:
тютелька в тютельку шила… Эльза в гробу лежала,

я на неё смотрела, странные были мысли:
«Нет, не идет ей бархат грубый чернее ночи»,
мысленно примеряла к смерти цвета и ткани:
Сочную терракоту, желтую цикламену,
Белый? Жемчужно-серый? Ржавая сталь? Индиго?
….. Лён?
……… Поплин?
.. Атлас?
…………. Ситец?
Вискоза?

Нет, не подходят смерти
ткани любого цвета.

2.

… ещё… я опять влюблена.
Не стыдно признаться:  в того же.
Камней загрубевшую кожу
врачует волна.

Как ветрено здесь без пальто,
в лиловом штормующем платье…
Ты можешь, конечно, сказать мне
о том,

что дикое время грядёт,
наш мир накануне безумства,
нелепы подобные  чувства –
полёт

в потёмках слепых мотыльков.
Гляжу на весеннее  море.
Не странно, не страшно, не больно
легко.

Безвременье опередив,
летят мотыльки ошалело
над мёртвым, над чёрным, над белым.
Над алым –
моим.

3.

…когда в бутиках на любые размеры и вкусы –
одежды. Льнёт к пальцам – шерсть, хлопок, гипюр, трикотаж,
шить платье (в хибаре по улице Щорса) у Русы,
наверное, глупость и блажь.

Блажу… замерла истуканом – примерка.
Портнихи остроты, щипки, но опять
по городу день электрический меркнет.
На сколько?
На час ли? На пять?

В наш век двадцать первый – и свечи, и тени,
«буржуйки» скупое тепло,
И платье у Русы лежит на коленях
безвольно, как птица с подбитым крылом.

Я всё сберегу долгой памятью: кофе
остывшую чернь, громкий треск сигарет,
скрип ходиков. Русы насмешливый профиль
и фразу: «Нет, милая. Выхода нет»
….

Готово!
— ох.. божежмой.. плачешь?? Вот дело…
не нравится здесь?? Уберём, подошьём!
— нет, Руса! Всё славно! Всё так, как хотела!
Я плачу совсем не о том,
не о том!

И ветер в окно залетает некстати,
атлас закипает, как льдистый прибой..

мне Руса пошила чудесное платье.
Для вечной невстречи с тобой.

* * *

я в это утро всё присвоила себе:
двух клёнов перехлёстнутые тени,
сорочьи пляски в лиственном огне,
на тротуаре за ночь выросшую лужу,
и девочку-заику, что хотела спросить меня о чем-то.
замерев,
она сухими, в трещинках, губами
пыталась слово вымолвить,
но вырывалось лишь в неловких спотыканиях: «ты-та-та»
я тоже так бывает, говорю,
когда вдруг грянет нежности моей
оркестрик духовой,
дыхания сбоя и перехватывая.

я безраздельно всё присвоила себе:
дорогу через рынок, рыжих псов слюнявые, виляющие орды,
бомжеватого юнца,
что грецкие орехи продаёт.
нынче
полным-полно орехов.
я видела, он собирает их  в  саду больничном.
но мне они горчат
и пахнут  застарелой болью
настоянной на хлорке и вине.

но как же ловко, демонстрируя прохожим тонкокожесть сорта,
юнец раздавливает в грязной пятерне
орех,
одним нажатьем.

о, грецкий мир мой –
лакомый, больной!
падение и хруст непойманных мгновений…
и сердца мякотная нагота,
когда с улыбкой жалкой на лице
присвоенное снова раздаёшь
ворам, лжецам, пророкам, дилетантам.

* * *

говорила мне бабка – не спи на закате…
сплю, и видится как наяву:
в старомодных ботинках, поплиновом платье
над землей незнакомой плыву.

разверзаются тучные облаки мая,
разлетается лиственный гул,
вижу: внуки мои –  не Иван и не Марья
по тенистой дорожке бегут,

ах ты, господи… и угостить ведь их нечем!
хоть бы пряник – синицей в руке!
и смеются они, и лепечут, лепечут
что-то мне на чужом языке.

леденцовою мятой полощутся травы,
алым варевом льется закат.

где кровинки мои… может, это – Варшава?
Сидней? Прага?  Ганновер? Хальштатт?

и всё дальше их лица, и голос всё глуше,
и несёт меня ветер от них.

разбуди меня – вынь, будто перышко — душу.
я прошу… разбуди,
разбуди.

ПИАНИНКА

покупая по случаю «сталинку»,
торжественно клянусь:
не выбрасывать пианино старенькое,
пыль с него стирать тихохонько, чтоб не скулили клавиши расстроено,
чтоб не клацала черная крышка, аки Цербера пасть.
до смерти теперь мне с этим приданым  маяться,
вкруг него на цыпочках  чтобы не тревожить Лидочку
в консерваториях, где тишайший лёд и беспамятство.

ах, как Лидочка черешню кушала
брызгал сок на концертную кофточку,
ей Авдотья: «Божечки, девка бедовая!»
ай, смеётся Лидочка, пальцы нервные  вытрет о платок батистовый,
да на пианинке играть –  светлеет в сталинке,
всех гостей — и бухгалтеров, и особистов — на слезу пробивало

как там, Лидочка, в консерваториях
о колымской земле поётся под вальсы Шуберта?
Цербер рвется с цепи, кровью харкает,
твой платок батистовый особисту в аду
ночь и ночь мерещится.

давеча заполночь вижу — Лидочка.
крышку подняла и нервными пальчиками
клавиши перебирает.

— что тебе? спрашиваю
— здесь, говорит, между ре и до
упала косточка черешневая.
боюсь, вдруг провалится, прорастёт в аду.
— в инобытие не майся, Лидочка.
я найду

Три письма Оле Горнадзе

1.
Оля, как там у нас?
Я тебе не пишу никогда «как там у вас»,
Потому что родина малая не отпускает
никого. В самолет, в кладь ручную,
под юбку гуттаперчевой бортпроводницы –
ползком и ничком,  чтобы однажды
Над Черным морем ветер Маньчжурский
[Желтый ветер маньчжурский говорящий высоко]
Птиц голодных носил –  мельтешат,  пританцовывая,
Невесомые и кричат по-нашему,
будто озябшие на оптовых рынках китайцы:
— Калаша, ка- ла – ша! Мель, куня, ски-
Ски-
Тка!Даже в грецких орехах, что под ноги падают
много маньчжурского есть –
Йод и жир отъевшихся к долгой зиме барсуков.

А вот женщины, Оля, здесь другие.
В них какая-то солнечность что ли и оранжерейность –
Разноцветье круглогодичное, легкомыслие лепестковых одежд.
впрочем,
разноцветье везде…
Иногда раздражает –  монохромии изредка хочется,
особо зимой: снега, в серые шали до пегих бровей закутанных деток –
Их как с мёдом бочонки на санках скрипучих везут.

Так о родине что?
Вот ты скажешь, моя же за мной не пришла
в глушь приморскую?
Ты ошибаешься, Оля.
Тут недавно, в фб,  листала фотографии френда,
Он, вернее, она  в солнечной Грузии  отдыхала,
На фото рассмотрела я дом, что на х’олме стоял –
[Ударение именно так]
И лучи заходящего солнца освещали окно –
Под тяжелое красное дерево –  рамы,
лакированные, в трещинах все, будто
много Арагви весной разлилось.

У тебя ведь по-прежнему те самые,
старые окна?
Ты волшебную Грузию эту
не сменила на мертвенный пластик?
Нет?

Не меняй.

2.

Грустно мне, Оля, бывших соотечественников в фб читать.
Не потому что, прежнюю родину хают, строча на чистейшем русском,
да и шрамы от БЦЖ у нас с ними один в один, как родинки у близнецов,

а потому что сразу случай вспоминается.
Помнишь, детей забирали
из захламленной квартиры, в ноябре это было.
Мамаша их заперла и гулеванить ушла,
на неделю.
Дети, что могли,  нашли и съели – гречу сухую, макароны из пакетов,
потом хором под дверью плакать начали.
Соседи милицию вызвали,
дверь взломали и нас вызвали.
Приехали, а в карманах наших шаром кати:
ни булки с маслом, ни конфеты,
ни печенькой завалящей угостить – стыдно и страшно.
Ты сразу двоих на руки взяла,  женщина крепкая,
я – одного,  младшего
и понесли вниз.
А тут мамаша их, дыша духами-перегарами,
поднимается по лестнице.
И дети, что вроде уже нас полюбили,
доверчиво к нам жались,
вырываться стали – котята с отросшими когтями –
Пищать и выцарапываться – к мамаше.
Уезжать не хотели.

И ведь вспоминается, Оля, этот случай без всякого нарратива –
нет логики в образах моих и мыслях, а так же в повествовании.
Да и лучше, наверно, там, за бугром.
Но хоть бы на английском писали свои мысли бывшие соотечественники.

На английском я совсем не понимаю.

3.

Всё бытовуха, Оля. Даже поэзия  бытовуха.
Рифмы сметает, так дворник  листья сметает.
Да и земля им, короче,  пухом,
Потому что двух богов не бывает:
Или дом  божок: кресло, телек, спицы,
Счастье настороженное будто взгляд подростка.
Или… дома   нет, но зато ты птица.
Полетишь над Елабугой. Хрупко, хлёстко
Надорвётся небо по швам и светит
солнце сквозь  зияющие надрывы.

Как оно там, птице,    меж тем и этим
Миром неприглядным и сиротливым?

Это осень всё… и  темней, и гуще
мысли.
Ветер ломится в окна, двери.

Кофеёк допьёшь. На кофейной гуще
две дороги.
Глупости…
Суеверье.