ВНИМАНИЮ АВТОРОВ И ЧИТАТЕЛЕЙ САЙТА KONTINENT.ORG!

Литературно-художественный альманах "Новый Континент" после усовершенствования переехал на новый адрес - www.nkontinent.com

Начиная с 18 июля 2018 г., новые публикации будут публиковаться на новой современной платформе.

Дорогие авторы, Вы сможете найти любые публикации прошлых лет как на старом сайте (kontinent.org), который не прекращает своей работы, но меняет направленность и тематику, так и на новом.

ДО НОВЫХ ВСТРЕЧ И В ДОБРЫЙ СОВМЕСТНЫЙ ПУТЬ!

Соломон Воложин | Раз на раз не приходится?

Соломон Воложин
Автор Соломон Воложин

Восхитившись «Грехом» Прилепина, я стал читать вещь «Санькя» (2006). – Не идёт. И не потому, что предмет изображения – отвратный: нацболы, а потому что в каждой строчке понятно, что пишет это человек, уже отошедший от нацболов, разочаровавшийся в них, в их пустоте.

«Продавщицы отбегали, хватая цветы в охапку. Впопыхах, еще не нарочно, еще по случайности бегущие сшибли одну урну или корзину с розами, тюльпанами и гвоздиками — и сразу понравилось, сразу зацепило. Когда к торговым рядам подлетел Сашка, вся улица была усыпана алым, желтым, розовым, бордовым. Все это хрустело под ногами, и стебли ломались».

И меня просто взбесило, когда я где-то прочёл, что это современный аналог «Матери» Горького.

«— Послушайте, ради Христа! Все вы — родные… все вы — сердечные… поглядите без боязни, — что случилось? Идут в мире дети, кровь наша, идут за правдой… для всех! Для всех вас, для младенцев ваших обрекли себя на крестный путь… ищут дней светлых. Хотят другой жизни в правде, в справедливости… добра хотят для всех!

У нее рвалось сердце, в груди было тесно, в горле сухо и горячо. Глубоко внутри ее рождались слова большой, все и всех обнимающей любви и жгли язык ее, двигая его все сильней, все свободнее».

У Горького – моральная поддержка народа, а Прилепина нацболы – против народа.

У обоих – заход в психологию: у матери Горького – в униварсалии христианства, у пацанов Прилепина – в опьянение своеобразной красотой погрома.

У обоих – произведения прикладного искусства. У Горького оно предназначено усилить революционность. У Прилепина – осадить революционность. – Ску-у-ука.

И я прекратил чтение.

А мне жаль не написать что-то о том, что мне попало всё же на глаза. – И я решил пересилить себя и прочесть последнюю главу.

Буду хоть, как Вейдле, замечать звукосмыслы… отвращения…

«Фары ковыряли ночь, как пьяный скальпель».

«с глазами, как примороженные пельмени».

Похоже, парни идут на смерть. Довольно просто (герои – голос автора).

«- А где Позик? — спросил у Вени, потянувшегося следом.

— Цветы ушел поливать.

Саша кивнул и ничего не сказал.

— Пообещал утром вернуться… — Веня заглянул Саше в глаза. — Все забывал тебе сказать: Негатив передавал… Просил, в общем, чтоб мы Позика никуда не втягивали.

— Во сколько он придет, говоришь?

— Ну, утром. На первых троллейбусах, наверное, подкатит.

— Он не успеет. И хорошо».

Будет трагедия, но какая-то особая. Не герой умер – идея его остаётся. А что-то иное. Типа: герой умер, но так – не надо.

Всё – по наитию:

«- Вень, нам нужно оружие, — сказал Саша. — Мы его сейчас заберем. Слушай меня, слушай Олега, и все будет хорошо.

Они обошли здание [базу спецназа; один из троих, Олег, там был свой; на то был расчёт], обнесенное высоким забором, и оказались с тыловой стороны. На них смотрели грузные, поскрипывающие ворота.

«Такие в детстве все время хотелось лизнуть языком», — не к месту вспомнил Сашка».

Впечатление, что автор «ведёт» барашков на заклание. Жаль ему их.

«…щедро замазанные красным руки» — про кровь.

«Гоша [знакомый Олегу спецназовец] хрипел, лицо его было отвратительно красным, и глаза закатились».

Так. Уже троих умяли. Пока не убили.

«…кипящее разнокалиберным, очаровательным железом нутро ящиков» — про оружие.

Так. Патруль к ним едет.

«- Трое с этой стороны выхода, трое с другой, — скомандовал внятно. — Как они заходят, кладем всех на пол. Орите громче. И не стрелять. Саш, Вень, прикладами можете поработать, пожестче».

Хотят без смертей? А зачем же им оружие?

Явно писательский расчёт на жалость читателя, когда, у бунтарей, наконец, сорвется.

«…и тот, сказав всем лицом «харк!», грохнулся на спину».

Вообще-то забирает. Уже пятого уложили.

Так. Я уже сбился со счёта.

Всех в собачий вольер и здание спалили. Здорово.

Когда же трагедия?

Так, теперь нападение на здание главного Управления внутренних дел города. Тут – опять обманом: будто свои.

Так. Уже стрельба, но больше в потолок, и никого, кажется, ещё не убили.

И всё – без предварительного плана. Всё – по наитию. – Восторг!

И главную работу делают эти трое: Веня, Саша и Олег.

Так. Ещё машина «врагов» подъезжает к Управлению. Неужели опять никого ещё не убьют?

Так. Новые подходят. (Я так долго не выдержу и крикну, как Станиславский: «Не верю!»)

«Один за другим вошли сразу шесть человек, и когда входил последний, первый уже стоял, как врытый, приметив лежащего на полу, за столом, милиционера, без шапки, с разбитым лицом, в луже крови, с замотанным ртом…».

А объявлено ж Веней, что идут учения…

Так. Теперь объявляют, что это захват и захватчиков, мол, двести и всё заминировано.

Та-ак.

Этак на мажоре, всё наверно, и кончится. С полным пониманием обречённости затеи. А какая могла быть затея? Парализовать милицию, и обиженное властью большинство… И в нескольких городах сразу. И в Москве…

Хм. Какой-то график у них…

А. Нет. Просто пересменка скоро.

Всех, связанных, отпускают, здание поджигают.

«Город белел, вяло проявлялся в кислом, больном утреннем свете.

В жидком тумане выбредали навстречу дома, как некрасивые мороки, одетые в больничные пижамы.

Саша чувствовал свое лицо, словно отмороженное, — онемели щеки, и нервные окончания ушли от затылка: если поджечь волосы — не заметит».

Авторский голос говорит об обречённости замысла.

Так. Положили ещё группу из встреченного милицейского «козелка». Теперь расстреляны шины пожарных машин, едущих тушить здание УВД.

«»Город принадлежит нам, — тихо морщась, подумал Саша, давя на газ. — Это наш город…»

Но внутри было ощущение, будто к празднику подарили большой короб, — а внутри короба ломаный картон, старый ботинок, объедки, остановившиеся часы, рамка из-под чего-то, ржавый гвоздь».

Всё известно, в общем, заранее.

И только это написал… как они начали грабить магазин.

«Взял яблоко по пути к кассе, откусил. Вкуса у яблока не было».

Встреча с ещё одним «козелком». Граната. Шумовая.

Так. К администрации губернаторской. (Сколько это будет продолжаться?)

Хм. Они собираются тут оброняться…

Саша выгоняет какого-то Безлетова из комнаты помощника губернатора… Хулиганят. На вопрос Безлетова Саше, в чём смысл – ответ:

«- Смысл в том, чтобы знать, за что умереть».

Фраза красивая. Но я не думаю, что я б знал, о чём это, если всё читал сначала.

«Россию питают души ее сыновей — ими она живет. Не праведниками живет, а проклятыми».

Хм. Вообще-то, понятно. По обкорнанному мною Феофану Затворнику: «Дело не главное в жизни, главное – настроение сердца».

Миг – вот ценность жизни. Ницшеанская.

Но «Грех» на год позже написан, и там – ницшеанство на коне…

Правда, тут ницшеанец персонаж.

Дочитаем, что ли?

Ну что. Включили телевизор. Там сказали, что в Москве бунт не прошёл. В нескольких городах получился. – Собственно, то что я и ожидал.

Здание окружено солдатами, танк есть. К зданию бежит упоминавшийся Позик (сантимент надо накатить). Позика подстрелили в ногу. Саша в отместку выкинул Безлетова из окна. Саша сел на подоконник. Взял нательный крестик в рот.

Всё.

Я ошибся. Гадость начала, сколько там я успел почитать, была скукой этого ужасного, ужасного, ужасного мира. Только Чехов доводил читателя до предвзрыва и оставлял. И вы сами доходили, если озаряло кого, до иномирия (не христианского, конечно). А тут…

«Извлек нательный крестик, положил в рот. Сначала он холодил язык, потом стал теплым. А потом — пресным. В голове, странно единые, жили два ощущения: все скоро, вот-вот прекратиться, и — ничего не кончится, так и будет дальше, только так».

Тут – образ этого нехристианского иномирия.

Прилепин не изменил своему ницшеанству.

В названии статьи мне пришлось точку сменить на вопросительный знак.

Но необходимо объясниться.

«На идеалах духовной мужественности, социальной и национальной справедливости будет построено традиционалистическое, иерархическое общество» (Википедия. Из программы национал-большевистской партии).

Как и гитлеровская, национал-социалистическая партия, — на словах Гитлер обожал Ницше, — так любая подобная партия на практике оказывается не ницшеанской, а недоницшеанской. Ибо только принципиальный ницшеанец может исповедовать недостижительность своего идеала, иномирия, которое можно только помыслить (ибо это – что-то вроде Вневремённости; см. последние слова романа). Вот потому против нацболов и написан «Санькя». И потому чутьё меня с самого начала не подвело.

Но я ошибся там, вначале, что «Санькя» — произведение прикладного искусства. (А те, напоминаю, призваны усиливать знаемые переживания.)

Очарование идеала нехристианского иномирия как-то язык не поворачивается назвать знаемым. Я о нём читал научные работы. Мне он – знаемый. Но не писателям. Хочется думать, что и Прилепину, хоть он и кончил филологический факультет в 1999 году, когда Ницше вполне могли уже и изучать… Особенно незнаемым Ницше может оказаться, если Прилепин специализировался на журналистике. Вполне мог и не проникнуться философией Ницше. Ну а я, кто меня знает, художественность понимаю, как след подсознательного идеала автора. Таким следом может быть и в подсознании родившийся образ Вневременья…- И. Мне «Санькя» представляется в итоге вещью художественной.

27 октября 2017 г.

Оставьте ответ

Ваш электронный адрес не будет опубликован.