РУССКИЙ МИР

РУССКИЙ МИР

Российские войска вошли в Крым, бывший на тот момент территорией Украины; Крым объявили русской территорией. А затем на востоке Украины появились русские ополченцы. Ополченцы объявили, что будут сражаться за то, чтобы восточные земли отделить от Украины. Все ждали, что Россия введет войска и туда; в Донбассе начались бои; в те дни я уехал в Берлин.

Я не выражал несогласия с внешней политикой России — просто уехал. Билеты были куплены давно.

В Москве многие считали, что границы с Европой скоро закроют. Когда ехал на вокзал, боялся, что поезд отменят. «Сколько можно, — говорили взволнованные граждане, — двадцать лет русские границы открытыми держат; кто хочет, тот и катается; не по-русски это». Парламент принял закон, контролирующий визы; имеющие вид на жительство в других странах должны были в течение двух месяцев явиться и об этом факте доложить. Кабинет министров постановил, чтобы члены правительства воздержались от поездок за рубеж; к тому же, вышло распоряжение: работники министерства внутренних дел выезжать за пределы России прав не имеют, дома надо сидеть. Секреты они, что ли, разболтают? И разве у нас враги за границей имеются? Ведь говорили: кругом друзья? Помните, поэтому и стену берлинскую ломали, чтобы среди друзей жить. Помните, собирались общий европейский дом строить? Недавно это было — войдем, мол, в общеевропейский дом, и всякое такое. Не получился общий дом, не достроили…и сразу догадка: неужели наверху потерпят, чтобы смерды разъезжали свободно, когда начальство в правах передвижения ограничили? Неужто крепостное право наизнанку вывернут? Не бывать такому. Закроют скоро границы, покатались туда-сюда — и хватит.

Интеллигенция бросилась на вокзалы, успеть в последние поезда — а патриоты смеялись над ними: вот когда страну нашу растаскивали на части капиталисты, когда иностранные жулики приватизировали русские недра, вы в те годы никуда уезжать не спешили, не так ли? Вам интересно было за процессом наблюдать. А теперь чего испугались? Русской весны испугались? Россия с колен встает, возрождение у нас. А что война идет — так ведь и повоевать надо, засиделись уже. Хватит.

Война с Украиной — это дико звучало, но говорили про войну часто и страстно, и все поверили, что война нужна. Телеведущие считали, что на Украине фашизм. Фашизм — черное слово, давно забытое слово; но вот, телеведущие сообщили, что в черниговских лесах отлежался фашизм, отдохнул, сил набрался — и вот фашизм именно в Украине-то и воскрес. С тех пор как Украина стала независимой страной, у них там все вкривь и вкось пошло. Там теперь русский язык запрещают, украинцы к Западу льнут, корни свои славянские забыли. И сказали телеведущие страшное: украинцы готовят геноцид русского народа. Всех русских людей на Украине убьют. Как же так, ахнули слушатели, не поверили сразу пророчествам. Неужели всех русских убьют? А вот так, сказали сивиллы телевизионные. Убьют русских— и и не спрашивайте даже почему. Звери на Украине потому что.

Жизнь в капиталистической России не сразу поменялась. Рестораны работали бойко, зажиточные граждане питались без перерыва, и премьеры театральные случались, но тревога вошла в души.

- Неужели опять фашизм?

- Ведь разбили же фашистов. И что же получается — опять?

- Да, нацизм. Геноцид русского населения.

- Не может быть. Мы же братья.

- Их американцы подговорили.

- Американцы приезжали в Киев и всем хохлам раздавали печенье, соблазняли.

- Печенье раздавали?

- Представьте себе. Ходил по площади государственный секретарь Соединенных Штатов и раздавал печенье. Налево и направо.

- Какой цинизм.

- Украинцы нас предали.

- Укры предали русский мир, хотят присоединиться к Западу

Отныне украинцев называли «украми» и «укропами», еще их называли «свидомыми», а еще «еврохохлами».

- Война будет.

- Какая у свидомых армия? Полтора танка. Еврохохлы не умеют воевать- Укропы — это так, ерунда. Будет мировая война!

Странно, что говорили о войне с Америкой, хотя бои шли в Краматорске и Донецке, там украинцы стреляли в русских, а русские стреляли в украинцев. И причина убийств была не очень понятна — но, судя по всему, украинцы продали русский мир атлантической цивилизации.

Представить продажу было непросто: как это — мир продать? В банке, за деньги? Обменяли славянское братство на американские доллары? В детали не вдвались, но как-то сделку, видимо оформили, и вот теперь украинцы стали союзниками Атлантического блока — а блок этот, как всем известно, давний противник Евразии. И каждый патриот понял, что речь идет о большой беде.

Рассуждали о глобальной войне русского мира с Атлантической цивилизацией. Евразия против Атлантики — вот до чего дошло! Грядет бой цивилизаций.

Казалось бы, если конфликт столь глобален, то сражение следует вести в Атлантике, среди ревущих волн, на необъятных просторах океана — вот где подходящее место для столкновения цивилизаций! Пусть там, под крики чаек, под порывами ураганного ветра, сшибаются эскадры. Пусть там, в разбушевавшейся стихии, взрываются линкоры и горят эсминцы — однако нет, бои шли на садовом участке соседа, не имевшего отношения к атлантической цивилизации. Декорация для роковой баталии была выбрана неудачно — но уж какая есть: решили, что бои с Атлантической цивилизацией лучше всего вести в Мариуполе, под вишнями. Там и вели бои.

Это лишь прелюдия, говорили проницательные патриоты, но, если мы уступим сейчас Украину, то завтра враги войдут и в Россию.

- Как это — уступим Украину? Украина ведь отдельная страна?

- Прекратите. Нет такой страны. Украина — это часть России.

- Кто войдет в Россию? Укропы? Еврохохлы?

- Куда им! Нет, пиндосы войдут!

Пиндосами в России называли американцев. Почему так американцев называли, я не знал, но прозвище повторяли все.

- Пиндосы сговорились с укропами, чтобы вместе напасть на Россию.

- А Европа что делать станет?

- Европа кончилась, легла под Америку. Сговорились русский мир разрушить. Нет больше Европы! Воспоминание одно.

- Хохлов надо давить, все они фашисты.

- Неужели все?

- Все.

Все ли украинцы были фашистами, сказать трудно, но большинство граждан России поддержало решения правительства по присоединению Крыма. Когда русские войска вошли в Крым, все радовались.

- Крым украинским и не был никогда, — так говорили.

- Шестьдесят лет все-таки был, — отвечали некоторые.

- Не надо демагогии! Укропам повезло: Хрущев им Крым подарил. Вот так: сдуру подарил. Хрущев и сам был укроп по национальности.

- Мы восстановили историческую справедливость.

Так говорили многие, и я тоже так говорил. Я не считал украинцев фашистами, да и вообще не считал что на Ураине фашизм; но Крым все-таки русская территория, пусть уж Крым будет в России. Только вот не получалось поверить, что Украина на Россию напала.

- Ты не понимаешь. Укры на нас напали!

- Не понимаю. Это ведь Россия на Украину напала.

После таких слов мой близкий друг перестал со мной разговаривать.

- Смешно. Нет такой страны — Украина, нет! Есть единая Россия, которую насильно разделили, а слово «Украина» означает «окраина России».

- Однако страна есть и язык у них свой.

- Разве это язык? Свидомиты!

Слово «свидомит» русские патриоты образовали от сочетания украинского слова «свидомый» , то есть «знающий», и слова «содомит». Получилось смешно: свидомит. Почти так же смешно как слово «либераст».

- Я прикинул: получается, что на Украине три миллиона активных фашистов, — сказал мне друг.

- Неужели три миллиона? Три миллиона фашистов?

- И сочувствующих фашизму — еще миллионов десять. Укропам поперек горла все русское. А ты их поддерживаешь.

— Я не поддерживаю.

- В России действует пятая колонна. Ты с ними, с национал-предателями?

Друг перестал со мной разговаривать. В те дни многие поссорились — и правительство объяснило народу причину ссор.

Президент России сказал, что в стране действуют национал предатели, и с этих пор термин «пятая колонна» звучал официально. В Кремле устроили праздник по поводу добровольного присоединения Крыма к России — и там президент выступил с торжественной речью. И в речи, между прочим, он сказал о некоторых людях, которые предают российские национальные интересы. А потом на улицах стали вешать плакаты с портретами участников «пятой колонны». И некоторые интеллигенты испугались — гнев народа всегда страшен.

Что касается меня, я поехал на вокзал не потому, что бежал с Родины. Но билет сдавать не хотелось — а потом, когда толпа идет в одну сторону, всегда хочется пойти в другую.

Приехал. Ждал, что поезд отменят. Пассажиры стояли вдоль перрона и томились — вслух никто ничего не произнес, но взгляды были растерянные.

- Драпаете? — спросил меня человек на перроне. Потом оказалось, что он польский коммерсант.

- По делам еду в Берлин.

- А я домой еду, в Польшу. Если отпустят, конечно, домой. Всякое тут бывает.

Однако поезд отправился по расписанию: с Белорусского вокзала, через Минск и Варшаву, — прямо в Берлин.

Поезд ветхий, еще советский, купе на четырех человек — полки слева и справа, столик для нарезания колбасы и распития спиртных напитков. У меня было три попутчика: женщина с сыном Севой ехали до Минска, а польский коммерсант ехал в Варшаву.

Подростку Севе было шестнадцать лет, он был очень крупным подростком, и, когда вставал в проходе меж полок, воздуха в купе не оставалось. Польский коммерсант сразу же забрался наверх, чтобы не попасть Севе под руку и оттуда вел свои антироссийские разговоры. Говорили про Украину — а о чем прикажете говорить в такие дни?

- А помните, — сказал коммерсант с верхней полки, — президент Путин сказал всем, что российских войск в Крыму нет. Сам отправил в Крым войска, а с трибуны сказал, что это не российские войска. Ловкач! Комедия, а? Соврал, соврал ваш президент…

На подростке Севе была надета футболка с портретами президента Путина и министра обороны Российской Федерации Шойгу — футболка плотно облегала торс Севы и государственные мужи приятно улыбались с Севиной груди, а надпись на футболке гласила: «Вежливые люди».

Сева расправил грудь, потянулся и сказал густым голосом:

- Военная хитрость.

И он подмигнул мне и своей маме. А президент на широкой Севиной груди — скривил рот, но промолчал.

- Лариса, — сообщила мама Севы и подала мне лодочку своей аккуратной ладошки. И было видно, что Лариса очень одинокая и печальная женщина, а Сева возник в ее жизни случайно, плод грустного приключения юности.

Мы пожали друг другу руки. Потом и подросток Сева протянул мне широкую ладонь.

- Всеволод.

- Президент врать не должен, — сказал поляк сверху.

- Президент сам знает, что он должен, — сказал Всеволод. — Президента России еще учить будут.

- Севочка!

- Президента трогать не дам. Он Россию с колен поднял, — сказал Сева.

- В Донецк из России бандиты приехали — стреляют, войну провоцируют. — рассуждал польский коммерсант, — интересно вы с колен встаете.

- Вероятно, — осторожно сказал я, — в Донецке воюют добровольцы.

- С танками и зенитками приехали добровольцы. Я вас умоляю, вы же взрослый человек.

- Спасать надо славян, — сказал подросток, — вот и поехали храбрые люди. С фашизмом сражаются. Как наши отцы сражались.

- При чем тут твой отец? Где твой отец воевал? — сказал сверху коммерсант, свесился вниз, оглядел Севу с Ларисой и замолчал.

- Наши отцы, — сказал Сева густым голосом, — с германским фашизмом сражались, а сегодня американский фашизм.

- А Украина при чем? Вечно вы с фашизмом не в том месте воюете. И отцы ваши такие же были.

- Наши отцы — герои, — сказал Сева, а его мать Лариса смотрела на крупного сына печальными блеклыми, как пейзажи среднерусской полосы, глазами.

- Война идет, — сказал поляк, — а у людей ни страха, ни ума нет.

Война уже жила сама по себе, и так возникла отдельная от мира правда войны и другой правды теперь не было — уже нельзя было сказать, в чем причина убийств, кто прав, вообще нечего было сказать. Когда журналисты описывали войну, они все врали — кто нарочно врал, а кто врал случайно — просто потому что невозможно описать событие со всех сторон, а можно только с одной точки. Но требовалось писать ярко и кричать о войне громко — и журналисты возбуждали население; они писали так: «убитая девочка — чем она мешала киевской хунте? За что ребенка убили фашисты?» И граждане, читая такое, приходили в ярость. Про войну в Донбассе знали очень мало — но, казалось, что знают все; причину убийств назвать никто не мог — в самом деле, не за то ведь, чтобы русский язык признать государственным в чужой стране, убивают людей? Наверное, есть и другая причина. Но причиной никто уже не интересовался. Люди умирали и убивали, и слова были не нужны. Просто горела война, и надо было подкладывать в войну новых людей.

И подкладывали новых людей, и люди сгорали в войне.

И все граждане захотели войны — и граждане говорили, что герои бьются с фашизмом: на карте мира поперек Украины рисовали фашистскую свастику. Что там происходило, никто не знал — и это было уже неважно. Накапливалась правда войны, и война была права своей отдельной, особой правдой.

- Вы сами в армии-то хоть служили? — спросил Сева верхнюю полку.

- В какой армии? С кем мне воевать? — поляк ответил. — Мне семью кормить надо, а не стрелять в людей.

- А вы служили? — подросток смерил меня взглядом.

- Нет, не служил.

- Ну, я так и знал. Посмотрел на вас двоих и все сразу понял. — Подросток зевнул, потянулся. Это был рослый и крепкий молодой человек, с длинными руками. Когда Сева расправил плечи и протянул руки в стороны, то занял все пространство купе. — Родине не служил, понятно. Боялся, значит. Шкуру спасал.

- Сева, — ахнула Лариса, — взрослым надо говорить «вы».

Она возмущалась не сильно, лишь настолько, чтобы показать вежливость. На Севу ее слова не произвели впечатления.

- Прятался… Жизнь берег…

Сева зевнул, зевал долго — а его мама переживала, что я обижаюсь.

- Сева, так нельзя говорить со взрослыми. Ты ведь не знаешь всех обстоятельств. Может быть, дядя очень болел.

- Чего это он болел?

- Заболел и не смог пройти службу в армии.

- Как Родине послужить — так все и заболели.

Лариса искательно посмотрела на меня — вероятно, надо было сказать Всеволоду, что я болен; требовалось исправить впечатление, восстановить веру подростка во взрослых людей. Но я ничего не сказал. Я не служил в армии сознательно, и никогда не жалел о том, что не служил.

- Спать я хочу, мама.

- Передохни, сыночка.

Всеволод стянул футболку с президентом и обнажил белый торс. В одежде он выглядел пристойнее, длинное мучное тело его оказалось волосатым; голый живот выглядел так словно открылась сугубо интимная часть Севиного тела.

- Ладно, поговорили. Пора отдохнуть. — Сева пошевелил дородным шерстяным телом, повертел головой; искал, за что ухватиться — чтобы влезть наверх. Взялся за края полок, подтянулся, и все купе наше содрогнулось от его тяжести. На мгновение перед мной оказалась спина Севы, голая белая спина с черными завитками волос. На пояснице Севы, выбиваясь из-под трусов, рос курчавый куст. Может быть, у его мамы был восточный кавалер, возможно, отцом подростка был человек, обладающий густым волосяным покровом; возможно, то был кавказец — южных людей теперь много в столице.

- Ты бывал на Кавказе, Сева? — спросил я.

- Чего я там не видел, на этом Кавказе, — ответил Сева густым голосом. — Смотреть еще на них, на чурок. — Верхняя полка Севе покорялась постепенно, мохнатая поясница подростка оставалась у меня перед глазами.

Почему Сева не сбреет ужасный куст, думал я. Почему его мать, милая женщина Лариса, не посоветует сыну?

Лариса перехватила мой взгляд; лицо ее болезненно исказилось.

Всеволод тем временем совершил усилие, взметнул длинное тело на верхнюю полку, раскинулся, затем свесил вниз огромную ногу.

Теперь он находился напротив поляка и там, наверху, они повели разговор.

- Что думаете о Путине?

- Ничего не думаю.

- Как это — ничего не думаете?

- Вообще не думаю.

- Некрасиво получается. В страну нашу приезжаете, в гости к нам. А о президенте не думаете. А про Крым что думаете?

- Взяли чужое, что тут думать.

- А мы вот с братанами решили, что президент молодец. Мужик крепкий. У него железные яйца.

- Как это — железные яйца?

- Крепкий он. С характером. Мы с братанами так говорим: у него железные яйца.

- У тебя есть братья? — спросил я.

Спросил и посмотрел на его маму, Ларису, аккуратную женщину пятидесяти лет.

- У Севочки нет братьев. Братаны — это его товарищи по классу.

- Хорошо, что в классе такая крепкая дружба.

- Да не особо крепкая, — честно сказал Сева сверху. — Подонков хватает.

- Ты же их братьями называешь.

- Дело у нас есть общее. Хотим с братанами поехать в Донецк, Родине послужить.

- Зачем же в Донецк, Севочка? — тревожно сказала Лариса. Она, видимо, часто это говорила в последние дни — такая усталость была в ее голосе.

- Не надо в Донецк, — сказал я верхним полкам, — там ничего не понятно.

И Лариса благодарно посмотрела на меня.

- Видишь, что взрослые люди говорят. Еще не ясно, Севочка. Президент решения пока не принял.

- Так он же в армии не был. Что он может знать.

- Взрослые люди знают больше тебя, Сева.

- Отдать жизнь за други своя! — Севочка неожиданно использовал старославянский оборот, распространенный в годы Первой мировой. Ему, наверное, в школе подсказали, подумал я.

- А у тебя в Донецке есть друзья?

- Други своя — это так говорится просто. Выражение такое. А друзей у меня там нет. Но Родине служить надо. Отдать жизнь за други своя.

- Своя твоя не понимай, — сказал поляк ехидно, — мало ли чего твоим соседям нужно. Война им точно не нужна.

- Разберемся, — сказал Всеволод и покачал ногой в проходе меж полками. — Русский мир всем нужен.

- А русский мир — это как? — спросил поляк.

- Увидите, — сказал подросток, — Все увидите скоро.

Он равномерно покачивал огромной ногой.

- Победите Украину, и будет кругом русский мир, да?

- Да, — сказал Сева, — будет русский мир.

- А потом, наверное, и за Польшу возьметесь. Там тоже славяне.

- Надо будет, так и возьмемся.

- И русский мир везде построите?

- Вы меня за лоха не держите. Агрессора из меня делать не надо. Помогать братьям будем. Жизнь отдадим за други своя. Русский мир построим.

- Хорошо будет?

- Ну.

- А что вы там делать станете, в русском мире?

- По-русски говорить будем, понятно? А то укропы по-русски говорить запрещают.

- Севочка, Севочка, — всполошилась мама, — не надо так резко со взрослыми.

- По-русски будем говорить! — напористо сказал Сева, — Русские книги будем читать!

- Сева, — спросил я подростка, — а какие русские книги ты любишь?

- Всякие люблю, — сказал Сева.

- Хорошо, что вы его спросили, — зашептала мама Севы, — в то ведь не читает ничего, играет на компьютере. Теперь подростки так мало читают. А мы Пушкина в его возрасте. Как было хорошо.

- Я, мама, в батлу играю, — сказал Сева густым голосом.

- Во что? — спросил я.

- В батлу.

- Игра такая компьютерная, — пояснила Лариса застенчиво.

- Да ладно, что он, про батлу что ли не знает, — сказал Сева матери.

- Все-таки, скажи, Сева, а что хорошего в русском мире? Вот, завоюем всех, а потом?

- Во-первых, мы никого не завоевываем. Свое берем назад. Что у нас украли. Ясно?

- Ну, хорошо, вот мы все заберем назад. Еще больше страна станет. Будет очень большой русский мир. А дальше что делать станем?

- Любовь будет братская, понял?

- Ой, Севочка, не надо так со взрослыми!

- А что я такого сказал? Любовь, говорю, будет братская. И точка.

- Любовь будет?

- Ну.

- Сева, так, может быть, не надо откладывать с любовью? Может, прямо сейчас и начать? Еще до того, как все захватили? То есть, вернули? Может быть, прямо сейчас уже и любить соседей?

- Кого любить? Укропов свидомых?

- Да, и украинцев тоже любить.

- Укропов полюбишь, а они тебе нож в спину.

- Сева, подумай, — сказал я, — Ты говоришь, что есть единый русский мир. В этом русском мире, говоришь ты, нет разницы между украинцами и русскими. А есть только один народ, испытывающий чувство всеохватной любви.

- Как вы хорошо говорите,- сказала мама Севы. — Севочка, ты слушай внимательно. Сева занятия в школе иногда пропускает, — сказала мама Лариса застенчиво.

- Значит, внутри нашего «русского мира» должна царить общая любовь. Ты сам это говоришь. И украинцы и русские — это одно целое, утверждаешь ты. Стало быть, нет никаких укров свидомых? Это злая выдумка, Сева. Не надо никого ненавидеть.

- Вы американское радио слушайте больше, — сказал Сева. — Еще и не такое скажут. Таких как вы зомбируют. Пятую колонну делают в моей стране. Враги нации. Вы русофоб, да? Русофоб, чувствую.

- А что такое русофоб?

- Это который все наше русское не любит.

- Сева, это ты русофоб. Ты вот не любишь укропов, а сам же говоришь, что укропы — это такие же русские. Значит, ты сам и есть русофоб. Разберись, кого именно не любишь.

- Это все пропаганда пиндосов, — сказал Сева, — Они уже Ирак разбомбили, а теперь к России подбираются. Знаете, сколько пиндосы истратили на Украине? Знаете? То-то и есть, что не знаете. Купили укропов с потрохами. Пять миллиардов дали, хорошие денежки, а? — и Сева засмеялся густым смехом взрослого человека, — Всякому такие денежки захочется… Хорошо, что Путин успел у пиндосов Крым отобрать. Из-под носа увел, ловко!

И Сева смеялся, довольный маневром своего президента.

- А теперь в Донбассе война, — сказал поляк сверху, — И кому это надо? Ну зачем туда русских послали?

- За Россию бьемся, — сказал подросток.

- Донецк — это Украина, — сказал поляк.

- Если мы Донецк не отстоим, тогда и Крым придется отдать. Они уже говорят, укропы, то есть, говорят: отдавайте нам Крым обратно! Губу раскатали. А потом и на Россию нападут. Пиндостан план оккупации России имеет. Русофобы они.

- Русофобия, — сказал коммерсант с верхней полки, — чуть что — сразу русофобия. Сто пятьдесят миллионов населения, самая большая страна в мире, — а переживают, что их любят недостаточно. Воровать надо меньше и в подъездах не блевать. Если вас не любят, вы сами себя любите — вон вас сколько.

- Русофобия, — сказал Сева. — Двойные стандарты.

- Сева, ты заблуждаешься, — сказал я.

- Вернемся от бабушки, сразу поеду в Донецк, — сказал Сева мрачно. — Родине надо послужить. Жизнь желаю отдать за други своя.

- Севочка, — воскликнула его мама, — ты по возрасту еще не подходишь! Не могут тебя на войну призвать!

- Ничего, в ополчение возьмут. А если по домам отсиживаться, то укропы с пиндосами всю Россию захватят. Надо Родине служить.

- Сева, не ходи на войну, — сказал я, — не надо! тебя убьют, и ты уже никогда не сможешь играть в «батлу». Представляешь, как обидно будет? Ты будешь мертвым, и у тебя не будет совсем никакой «батлы» — будет только могила и черви. Закопают тебя, Сева, в землю. Съедят тебя черви, Сева.

- Зачем вы так? — мама напугалась, — нельзя так с детьми говорить.

- Надо же мне его напугать, чтобы он на войну от вас не убежал.

- Никуда он не убежит, — сказал коммерсант с верхней полки, — Диванные войска. Пиво пьет дитятя, попкорн жрет, телевизор смотрит. Пороть надо было. Да, видать, некому пороть. Безотцовщина.

- Как вы смеете! — мама Севы заплакала внезапно, словно готовилась заплакать давно.

Сева гордо сказал:

- Ты не очень здесь! Пороть он меня собрался. Пойдем в коридор выйдем, я тебя на четыре кости поставлю.

- Пойдем, выйдем, — согласился шляхтич. — Пойдем, я тебя воспитаю, раз отца нет.

- Севочка, — вскрикнула мать, — не ходи никуда, родной! А вам стыдно! Взрослый человек! Женщину оскорбили, с подростком связались. Европеец! Вы Россию обокрали, вывезли все! Удобрения наши вывезли, газ украли!

- Какой газ? Опомнитесь, мамаша. Я кастрюльками торгую.

- Алюминий вы из нашей страны вывезли! Народ русский обокрали!

- Дура! Вы, русские, сами себя обокрали.

Как вы можете!

Поляк спрыгнул вниз, вышел из купе, хлопнул дверью.

Я вышел вслед за ним.

- Вы не должны так разговаривать с женщиной, — сказал я, — Извинитесь.

- А за что извиняться?

- За слово «дура». Немедленно извинитесь. И слово «безотцовщина» было обидным. Судьба тяжелая, но разве женщина виновата в своей судьбе?

- У всех судьба тяжелая. Какие у тетки проблемы? Не вышла замуж? Сама виновата, что не вышла.

- Стыдно так говорить, — сказал я

- Знаю, что говорю. Опыт имею.

- Видите ли, — сказал я, — вы ничего особенного в этой жизни не совершили. То, что вы спекулируете скобяными изделиями, говорит о предприимчивости. Но не дает оснований на суждения морального порядка.

- Много я наспекулировал! — сказал поляк с досадой, — Воротилу нашли, как же. Купил кастрюлю за один евро, продал за полтора, а три ушло в налоги…Всю жизнь спекулирую, а государству остался должен. Это не газом торговать… Не Юго-Восток перекраивать. Сейчас, небось, на хохляцкой войне серьезные деньги делают…

- Послушайте, — не удержался я, — а скучно, наверное, кастрюльками торговать? Сегодня кастрюльки, завтра кастрюльки…

- Убивать, наверное, веселее. Вот, подрастает солдат.

- А грубить все-таки не надо. Стыдно.

- Воспитать меня решили… Перед кем вам стыдно? Вот, поедет дурень в Донецк, станет в людей стрелять… Вам за меня стыдно…А перед тем, кого дурак убьет, не стыдно? Кто виноват, что женщина дебила вырастила? Капитализм американский виноват? Ротшильд? Стыдно вам за меня!

- Если наладить образование в стране… — сказал я.

- И что будет? Посмотрите на прыщавую рожу! Мальчик или сопьется или станет убийцей. Хорошенький мальчик — центнер весом… А завтра поедет убивать.

- Никуда не поедет, — сказал я, — Сева всего боится. Вы заметили, он с вами в коридор выйти испугался, а ведь он вдвое крупнее вас. Они нестрашные, этим подростки. Просто неразвитые.

- А если таких мальчиков сто? А когда из них собирается армия? Вам за меня стыдно… Вы бы лучше на этой Ларисе женились.

- Как это? — я растерялся.

- Женитесь, серьезно говорю. А что еще можно сделать? Женитесь на этой тетке. Живите с ней в одной комнате. Спите в одной постели. В кино водите. Воспитайте болвана — ее сына. Неприятно, да? Потерпите. Может быть, через десять лет из мальчика выйдет человек. Может быть, он программистом станет.

- Почему именно программистом?

- А кем же еще? Композитором? Композитором вряд ли станет.

- Считаете, другого способа нет? Только жениться?

- Понятия не имею. Как дуру сделать счастливой? Может быть, никак не сделать. Может быть, способа такого в природе нет. Но вы попробуйте. А? Попробуйте.

- Не хочу, — сказал я.

- Правильно. И никто не захочет. Дураков нет. А, если вы не хотите истратить жизнь на эту бабу, так не обижайтесь, что у нее получаются дрянные дети. Воспитывать некому. Других детей у нее никогда уже не будет. Только бандиты и уроды.

- Не преувеличивайте.

- Знаю, что говорю. А учить меня не надо. Кастрюли вам не нравятся. Я же не спрашиваю, что именно вы в Берлине продаете. Едете, можно сказать, к врагам России — вчера еще с немцами воевали.

- Это вы верно заметили.

- А вы, тем не менее, едете в Берлин, совесть свою придушили, верно?

- При чем тут совесть?

- Лагеря по всей Европе немцы поставили, вот уж где фашизм-то был.

- Так они раскаялись…

- Держи карман шире.

Мы постояли молча. А что тут сказать.

- Вы все-таки извинитесь перед женщиной.

- Извольте. Мне не сложно.

Мы вернулись в купе, и поляк извинился.

Лариса поджала губы, на польские извинения ничего не ответила. Подросток Сева сказал:

- Не надо нам вашего извинения. Обойдемся. Мы Украину освободим, а потом еще и в Польшу придем.

Ехали молча; скоро все задремали. Среди ночи вагон остановился, и поляк злорадно сказал, что поезд дальше не пойдет — объявили войну с Белоруссией.

- Как? С Белоруссией? — ахнула Лариса.

- А так. Русский мир чтобы построить. Выведут нас сейчас в поле и грохнут.

Однако поезд пошел дальше, медленно, толчками — но шел вперед. Потом объявили, что поезд прибывает в Минск.

- Вот как хорошо. Приехали мы, Севочка. Сейчас бабушка нас встретит. Радость какая, Севочка. Ты ведь рад, что к бабушке приехали? И драники свои любимые поешь. Со сметанкой.

Лариса застегнула чемодан, рукав желтой кофты остался снаружи. Она потащила чемодан по проходу; крупный подросток Всеволод шел за матерью, руки в карманах. Они не попрощались.

Мы остались с поляком вдвоем.

- Не все патриоты такие, — сказал я, — Мальчик просто глупый. А есть идейные, умные, страстные люди.

- Умные еще хуже. От большого ума нашу Польшу в крови топили, от ума и страсти.

- Вы про польское восстание? Про Суворова?

- А, что теперь вспоминать. Да мне, признаться, все равно. Утопили в крови, и ладно. Значит, так надо было. Какой я поляк? Я из Таганрога. Женился двадцать лет назад на полячке, варшавянином стал. Хотя развелись давно.

- Дети есть?

- Общих не было; у нее от первого брака двое — девчонка славная, а сын по карманам шарил. Не подружились. Разбежались мы с паночкой. Давно в Польше живу, можно сказать ополячился, сам паном стал.

- Скучаете по России?

Он пожал плечами.

- Жизнь прошла. Скучай — не скучай, лишних лет не добавят. Эту жизнь доношу, и ладно. Пойду в вагон-ресторан, соточку приму и покурю. А там уже и Варшава. Прощайте.

- Всего доброго.

Он ушел, а я стал смотреть в окно на белорусские, а потом и на польские степи. Потом поезд остановился, постояли пять минут в Варшаве. Потом вагон качнуло, опять пошли за окном одинаковые плоские пейзажи, пакгаузы и кирпичные пристанционные бараки, которые во всех странах мира одинаковые. До Берлина было еще шесть часов езды.

Я пожалел, что бросил курить.


Максим Кантор
polit.ru