ЛИТЕРАТУРНАЯ СТРАНИЦА
ОТ СОСТАВИТЕЛЯ:
Каминский Евгений Юрьевич — известный русский поэт, прозаик, член СП СПб и Союза российских писателей. Родился в Ленинграде в 1957 году. Закончил Ленинградский государственный университет. Автор многочисленных журнальных публикаций, в том числе в журналах «Звезда», «Нева», «Аврора», «Октябрь», «Волга», «Урал» «Литературная учеба», «Северная Аврора», «Литерарус» (Хельсинки) и др. Публиковался в «Литературной газете», в отечественных и зарубежных альманахах, в частности, в альманахах «Поэзия», «День поэзии», «Истоки», «Подвиг» и др., а также во многих коллективных сборниках. Автор семи поэтических сборников и нескольких романов, опубликованных под псевдонимом Евгений Крестовский. Лауреат литературной премии Независимой преподавательской ассоциации (1992 г.) за поэзию. Лауреат премии Гоголя (2007 г.) за роман «Князь Долгоруков». В настоящее время — зав. отделом прозы литературного журнала «Звезда».
Семён Каминский, newproza@gmail.com
_________________
Евгений Каминский
ПРЕДЧУВСТВУЕТ БЕЗДНУ ДУША
* * *
...И все ближе развязка. Предчувствует бездну душа.
Подловив поколенье на сладкий крючок барыша,
зверь уже закрутил свой сюжет от Москвы до Нью-Йорка.
А в партере зевают, фольгой откровенно шурша.
И, устав понимать, помирает от смеха галерка.
В первом акте бы все завершить, где в кожанке начпрод
строит светлое завтра, и ражий квасной патриот
по сравненью с борцом за свободы из третьего — душка.
А в последнем на сцену, как водится, выйдет народ,
чтобы твердь сокрушить. Ох, поплачет над сыном старушка!
Затаиться бы где, затеряться б... но, как ни юли,
и в сермяжной глубинке, спасенье купив за рубли,
не уйти от времен, ни юродствуя, ни лицемеря...
Даже те, что — как дети, смеясь, отпадут от любви,
возлюбивши из бездны на свет выходящего зверя.
АНГЕЛ
Рядовой небожитель, мастер взять и помочь, –
ходит ангел-хранитель по пятам день и ночь.
За рябым работягой, за тугим мясником,
как пустая бумага из парткома в профком.
Тихий, чуткий и бледный, каждой кошке знаком,
весь октябрь ходит, бедный, под дождем босиком,
без горячего чая, как ударник труда,
головою качая... И горит от стыда!
Пишет дикую повесть про Фому-дурака,
променявшего совесть на свинячьи бока,
на бесстыжую рожу и копилку, хоть режь...
Он по образу тоже. Но подобие где ж?
Вышлет Бог нам погодку, а клиент все одно:
лишь бы дуть свою водку и лежать как бревно.
Что ему бодрость духа с острой правдой в горсти?!
Не паси это брюхо! Эту плоть не спасти.
Что бездомнее шавки, без присмотра врача,
здесь шататься без шапки, два крыла волоча?
Ты – любовь нам да ласку, а тебе – нагоняй...
Улетай в свою сказку. Дурака не валяй!
Вот мой плащ и галоши. Вот – билет на Луну...
Улетай, мой хороший, ты ему ни к чему.
НА ВЕРНИСАЖЕ
О, как я героев люблю, как их уважаю за крайность
утроить свою урожайность и сталинский план по углю!
Как я обожаю триптих, где плуг, молотилка и трактор...
за то, что лазорев и тих, и жив человеческий фактор,
и к свету всегда поворот, и пахари, дети, доярки
вождю преподносят подарки, и люто ликует народ!..
Пусть мир этот лжив на корню и живопись не без изъяна,
но лучше жлобы Налбандяна, чем ваше бесполое ню!
Да, я канареек люблю, люблю абажуров я солнцы,
пузатых котов по червонцу, кондовых свиней по рублю.
Безмозглые... Что тут сказать... А все же – живые, а все же
и эти чумазые рожи нет-нет да мазнет благодать.
А все же на сердце теплей, когда с полотна на толкучке
мадам тебе сделает ручкой, хвостато свисая с ветвей.
Я с ней бы остался, ей-ей, да мне выходить на конечной...
Да, плоско, но как-то сердечней. И я бы сказал, веселей!
ПОСЛЕДНИЕ СТРОФЫ
Я плелся между мраморных рядов,
в виду имея истину иную.
Разрубщик после праведных трудов
сулил мне даром голову свиную.
Он властвовал, он бурно ликовал
по поводу стремительной торговли,
пока я шел из прошлого в провал
грядущего, текущим днем отловлен.
Глаза его сияли и, смеясь,
сиятельство его рукой горячей
совал мне дар, в виду имея связь
моей тщеты и участи свинячьей.
И, целиком сгорая от стыда,
не в силах отодвинуть взор от рыла,
я принял дар мучительный – о, да! –
и вышел, ног не чуя, шестикрыло.
Сквозь строй торговцев, маясь головой,
сквозь царство душ, формальных поголовно,
я нес свиную голову домой,
как в мир преступный – кодекс уголовный.
Меж небом слов – манером воровским –
и плотью дел не в силах разорваться,
я шел сдаваться плотскому с тоски,
теряя стыд, я свинству шел сдаваться.
Я шел упрямо жизнь свою менять,
шел поскорей на призрачное тело
тяжелый бархат мира примерять
и праздник чашей черпать без предела.
Я к жизни шел, решительный, как тать,
шел сладостно мольбой ее упиться,
шел, наконец, язык ей показать,
как из-под потолка самоубийца.
МОСКВА
Гнутые березки вдоль болот, лютое, надвинутое небо
и тропы безвольный поворот в сторону, где истины не треба.
Холод отчуждения полей, рощи глушь, запретная, как зона,
и воспеть все это соловей силящийся с удалью Кобзона.
Вот тебе родимые места, Птица-тройка вот тебе лихая!
Над землею гиблой ни креста, ни кола, лишь вышка вертухая,
словно воплощенная тоска... А вдали, как родина другая,
праздная куражится Москва, рожей басурманскою пугая.
Родину по матери послав, смотрит на поля да на болота
царства Вавилонского анклав как баран на новые ворота.
Тот ли все падеж и недород? Так ли все путем кривым да узким
к свету пробивается народ, бывший на земле когда-то русским?
Денежки бюджетные пиля, ставит свечи перед образами...
Русская на кой ему земля, пьяными умытая слезами?!
Корчащийся Лазарем в пыли, сей народ, гробам хранящий верность?!
Что ему шестая часть земли?! Так, Луны обратная поверхность...
* * *
Тихие времена,
в смысле истории — штиль.
Бунина и Ильина
мальчик несет в утиль.
Что ему связь времен?!
Жертвенность что ему?!
Вынести мусор вон
и утопить Муму.
После чуть-чуть курнуть
или вколоть слегка,
чтобы поднять тут муть
и развести лоха.
Площадь метет Платон,
топит котел Сократ,
офисный ест планктон
свой овощной салат,
слово сводя на нет...
Разве не проще так:
выключив правды свет,
жить, умножая мрак?!
Жить, умножая зло,
срока мотая нить,
если не повезло
в сих временах не жить...
* * *
Умом Россию не понять…
Ф.Тютчев
Я из этих болот, из лесов полных вещего страха
В этих варварских нетях уже я по горло погряз.
Мне как раз по плечу клочковатого неба рубаха
и повальная скорбь деревень мне по сердцу как раз.
Узнаю эту жизнь по скирдам и рекордным надоям.
Этот в люди народ выходящий с утра на бровях…
Я люблю это право себя утверждать мордобоем,
если не за что больше полечь в беспощадных боях.
И бабье, ничего уж не ждущее у хлеборезки,
разве кукиш в кармане несущее в дом мужичье…
Я люблю эту светлую веру в ничто по-советски
и на лучшую долю люблю это право ничье.
Я люблю это русское поле с хрустальной росою,
где, бежать не пытаясь, склонилась колосьями рожь,
для которой весь выбор – лишь между серпом и косою
да еще ожиданья последнего ужаса дрожь.
Нет, умом не понять, не измерить аршином… Иная,
чем у прочих, твоя на хулу обреченная стать…
Я бы верил в тебя, только нет тебе веры, родная.
Так любить хоть позволь, не гони. Что с тебя еще взять?!
* * *
Скрученный, как валторна,
смысл нерожденных строк
радостно и просторно
сердцу дарил восторг,
предвосхищавший слога
первого в слове звук…
Бывшему дудкой Бога,
как это – сгинуть вдруг?!
Быть наравне с травою
вытоптанным дотла
нынешней татарвою?!
Чисто метет метла
новых времен по старым…
Выйдешь с брегов Невы,
слово отдавший даром,
превозмогая рвы,
горы передвигая,
волн прогибая гладь…
В сердце струна тугая
стонет: не сметь рыдать!
Это еще не точка.
(Мало ли что – не в мочь!)
Будет и в грудь заточка,
и за колючкой ночь.
Станет еще кошмаром
быль о родной стране,
где погибал ты даром,
быть не желавший вне.
* * *
Все пишешь и пишешь, и стих ставишь плотно к стиху,
уже не по джонкам скользишь, а плетешься с одышкой.
И носишь каракуль… А помнишь, на рыбьем меху
являлся кухарке с любовью в тетрадке под мышкой?
О, где ты, любви за копейку великая дрожь!
Я помню, она, торопясь, распускала косицу,
а после синицу сжимала… Синицу не трожь!
Поскольку теперь и журавль нам едва ли простится…
Ау, поцелуи! И платья в горошек, где вы?
В каракуле тяжком отныне сиди и не каркай…
А чудно бывало, на рыбьем меху, у Невы
немножечко спятить под ручку с кухаркою жаркой?
Как хочется жить с облаками огромной семьей!
Утюжить туманную даль вдоль канавки Лебяжьей
и бисер метать горячо перед каждой свиньей,
в кухарку влюбившись и в душу кухаркину даже.
ПОЛЕВЫЕ ЦВЕТЫ
Они не знают, что они цветы.
Раскинув руки, запрокинув лица,
они – без чувств… Лишь чувство высоты
им бьет в виски, по жилам их струится.
И так всю жизнь: то ветер гнет, то вдруг
так хлынет, что ослепнешь поневоле…
Над полем встав, цветы не видят поле,
но только неба яркий полукруг.
Что, легким, им до тяжести земли?!
Им кажется, что кроме них на свете
есть только птицы, бабочки, шмели…
Что жизнь – полет, а мир – простор и ветер.
И вот они отсюда второпях
спешат куда-то с бабочками вместе,
не ведая о глине и корнях,
не зная, что всю жизнь стоят на месте.
Перед грядущим им не ведом страх.
Им капля влаги – зеркало кривое,
в котором солнце, встав над головою,
во имя их сгорает в небесах.
* * *
Вот и конец зиме. Вышел, суров и розов,
дворник в своем уме после былых неврозов.
Вышел, имея честь в мире времен разора
мусора горы месть, жечь пирамиды вздора.
В датском пришел плаще не обсуждать причины –
маски срывать вообще и обнажать личины!
Хочется тишины, чтобы не ныли нервы.
Тихой второй жены после великой первой.
Хочется не пылить. Весь понедельник, вторник
хочется плыть и плыть…Полно, товарищ дворник,
кошек гонять да птиц, души неволить чисткой…
Что ты, как Датский принц, в кепке своей чекистской?
Нам ли пугать скворцов, грай поднимать вороний?!
Все мы в конце концов – как за холстом Полоний.
Нам ли эпоху гнуть, красным кропить дорожку?!
Дай от души вдохнуть – где-то пекут картошку!
Густо несет золой, окна вскрывают с хрустом…
Камень с души долой. Как-то светло и пусто.
* * *
Поезд ушел. Даже даль не дрожит - тишина.
Тянет с испугу пуститься вдогонку по шпалам…
Стоит ли тщиться тому, чья судьба решена?
Право, не лучше ль, смирившись, утешиться малым?
Пыльной ромашкой, болотиной с ржавой водой,
хилой ветлой, что, весну разлюбив, надломилась…
Синего неба над лесом кусок дармовой
для понимающих – чем не последняя милость?!
Кто его знает, что нас по прибытии ждет!
(Что если – с длинной косою безносая дева?)
Ах, этот поезд, умеющий только вперед,
и повернуть не имеющий права налево!
Ах, кочегар этот, любящий жару поддать,
с красным лицом, потемневшим от угольной пыли!
Тот, для которого в бездну лететь – благодать.
Тот, о котором в вагонах, похоже, забыли.
Право не лучше ль в отставших от поезда нам
числиться здесь, согреваясь огнем из бутыли,
чем кочегар этот вечно смеющийся там,
в пункте конечном, объявит с издевкой: «Приплыли!»