Л�ТЕРАТУРНАЯ СТРАН�ЦА

От составителя:
Нашу литературную страницу я с радостью предоставляю сегодня двум чикагским авторам разных поколений — Розе Прилуцкой-Гершберг и Андрею Рабодзеенко.
«Не тревожит, не задевает, а только всплывает, как легкое облачко...» — так начинает Роза Прилуцкая-Гершберг свой рассказ «Концерт», говоря о воспоминаниях далекой юности, но именно эта история, эта музыка концерта в маленьком украинском местечке так задевают струны в душе вдумчивого читателя, что даже ком в горле... Хотя, конечно, у каждого из нас и повод для воспоминаний, и такое юношеское местечко, город или поселок — «только одно — твое»...
Роза Прилуцкая-Гершберг родилась на Украине. По профессии — библиотекарь. Работала в системе библиотек Киева. С 1981 года живет в Чикаго. Стихи и прозу начала писать в эмиграции. Публиковалась в газетах «Моя Америка», «Реклама», «Шолом», «Земляки», а также в альманахах Клуба русских писателей Нью-Йорка. Являлась автором популярной радиопередачи о «Лирик Опера». Автор книги поэзии и прозы «Сопричастность», вышедшей в Чикаго в 1992 году, и повести «Кольцо». Член Чикагской литературной студии под руководством писателя Ефима Чеповецкого.
Андрей Рабодзеенко — чикагский художник и скульптор, творчеству которого мы посвятили в одном из номеров нашей газеты статью «Новатор в старом стиле», пишет также весьма колоритную прозу. Напомню читателям, что Андрей родился в Киргизии, в городе Фрунзе, учился в знаменитой «мухе» — Ленинградском Высшем Художественно-Промышленном Училище им. В.�. Мухиной, приехал в Чикаго в 1991, много выставлялся на американских и международных выставках, а его уличная скульптура «Крыло» находится сейчас на экспозиции в Skokie North Shore Sculpture Park на улице McCormick Blvd. Теперь у нас есть возможность познакомится и с одним из его юмористических рассказов, в котором тоже — и своеобразный концерт, и воспоминания из юности... но только совсем-совсем другие.
� еще. Мне, конечно, приятно делится с вами своими находками, но ни я, ни наши авторы никогда не знают: считаете ли вы, читатель литературной страницы, наши публикации близкими и интересными для себя? Напишите нам.
Семен КАМ�НСК�Й, newproza@gmail.com


Роза ПР�ЛУЦКАЯ-ГЕРШБЕРГ

КОНЦЕРТ
Рассказ

Не тревожит, не задевает, а только всплывает, как легкое облачко. Память устремляется к нему, следит, куда оно станет уплывать, увеличиваться, а может, наоборот, уменьшаться, таять, пока не исчезнет совсем. � вдруг Мысль коснется краешка этого облака, цепко удержит его, не давая уйти. � Память и Мысль, объединившись, остановят облако на мгновенье. Навсегда.
А в этом «навсегда» — цветистые яркие палисадники, милое сердцу, утопающее в зелени высоких трав и тополей, местечко на Украине, каких много.
� только одно — твое...

Тум-бала, тум-бала,
Тум-балалайка!
РўСѓРј...

— Сонь, ходят слухи, что сахарный завод даст большой концерт в нашем клубе, — Зорик-всезнайка больно ухватил Соню за локоть. — � будет он — из ряда вон! Но полетят чьи-то головы. Честно, я подслушал. — Зорик понизил голос до шепота. — Папа разговаривал с Йосей-скрипачом. Головы точно полетят! Но почему, я не понял..
— Вечные твои небылицы, все выдумываешь. Какие там головы из-за какого-то концерта... � куда они полетят, Зоря? Чепуха какая-то, ты-че утром чем-то объелся? — Соня затолкала пенал в переполненную учебниками и тетрадями сумку. — Мы остались в классе последними… Пошевеливайся. � отпусти, наконец, мой локоть, больно. А ребята собираются в заводской клуб на танцы? Я попробую вырваться. Что-то мама стала подозрительной.
— Отменили танцы, — все так же шепотом ответил Зорик, сузив до щелочек свои и так «японские» глаза.
— Опять за свое? — Соня вскрикнула, неожиданно ударившись о косяк двери. — Черт, синяк мне обеспечен. Это все твои «майсы».
— Сонька, помолчи! Все держится в секрете. Клянусь, говорю правду. Главный инженер завода Воскобойник следит за всеми репетициями оркестра. А репетируют они и в перерывах, и после работы, и в выходные. Да, видно концерт какой-то особенный. Увидишь... Танцев не будет, но мы пойдем.
— Страсти-мордасти! Хватит заливать.
— Не заливаю. Вот хотел бабочку нацепить для виду, — заулыбался Зорик пухлыми, как у ребенка, губами.
— Это к твоей клетчатой бобочке? Ну и «фкус»! Придержи ее к следующему году на выпускной вечер, только пусть мама сошьет тебе белую рубашку под нее. Неподражаемым будешь. Ладно, мне еще на почту, — Соня шлепнула Зорика по его сутулой спине. — Не горбись, неси свою худобу с достоинством.

Тум-бала, тум-бала,
Тум-балалайка!
РўСѓРј...

— Мам, я конверты принесла. Все горбишь за своим старичком «Зингером»? Я тебе помогу подшить, что надо, а ты с папой сходи на «Мост Ватерлоо», обплачитесь! Кому эта блузка? Той выдре Валентине из райкома? Серьезно, ма, пойдите в кино, трофейная радость, я так плакала...
— Как дела в школе, много пятерок принесла? Скоро обедать будем, доця. А кино? Посмотрим, папа сегодня поздно с работы.
Соня не слышала концовки. Швырнув сумку на топчан, она подхватила Мурку, ждавшую ласки от своей хозяйки с утра, и села с ней на крыльцо, приговаривая:
— Ах, ты моя красавица... опять беременная... от кота-котовича... Не стыдно тебе? Ты мне, пузатая, лучше скажи, как усыпить мамину бдительность и попасть на танцы? — Соня мечтательно улыбнулась, проведя косичкой по влажному носику Мурки. — � Геночка там будет, надеюсь...

Тум-бала, тум-бала,
Тум-балалайка!
РўСѓРј...

Танцы в клубе Сахарного завода действительно отменили. «В связи с...» — гласило объявление. А так хотелось побыть среди «взрослой» молодежи, на которую не распространялись запреты, типа «не курить». Недоросли-мальчики в школьном туалете передавали папироску друг другу — «потянуть». Девочки на танцах могли появиться без всяких там косичек, предварительно распустив волосы. � «казались» вполне ...
Даже в местечке родители не могут за всем уследить. Вот Тамара Глоба из 8-го «Б» родила мальчика, Нина Котовенко из 9-го беременна, вот-вот родит. Распрощались со школой. А кто их будет там держать?
Не было такого случая с еврейскими девочками. Даже представить страшно.
...Соня подходит к дверям клуба с Лизой. Подружкой. Русые волосы Сони превратились в волнистый водопад, спадающий на ее округлые плечики. Завидев Гену, она сразу распрямилась, слегка запрокинув голову. Зеленые, под густыми длинными ресницами глаза заискрились.
— Отменили... �ногда ты и вправду не выдумываешь, Зорька. Неужели «грянет буря» из-за этого «тайного» концерта? � когда? Гена, а что ты знаешь о тайне «за семью замками»?

Тум-бала, тум-бала,
Тум-балалайка!
РўСѓРј...

Йося-скрипач вертелся в постели, как на углях. Он старался вздыхать тихо, боясь разбудить свою сварливую жену Басю. А ей хватало причин из-за чего быть сварливой. Частенько Бася бушевала:
— Тебе что, больше всех надо? Отработал — иди домой, мне помощь нужна. Настругал детей — корми, пои, развлекай их. Так нет, развлекаешься сам. Научи хотя бы Борю и Нюму играть на своей скрипке. Лучше бы ты не умел на ней играть! Но он хочет быть знаменитым на все местечко! Руководитель... �граешь для них там.
А в последнее время Бася совсем разошлась:
— � Воскобойник туда же! Чего ему не хватает? Доиграетесь, попомни мои слова. Такое задумать в наше время! Он, наверно, забыл, что ты еврей?
Бася вообще-то гордилась своим Йоселе. Хороший работник, зарабатывает, и немножко на стороне, когда просят поиграть на свадьбах, иногда на похоронах. Но эти репетиции в последнее время! С него уже штаны падают, и так худой, дать бы ему свое, и детей мало видит. Говорит, скоро это кончится. Я быстрее кончусь. � чем это кончится? Чем это может кончиться, скажите, люди добрые? Пусть на улице пятьдесят четвертый год, но мы же научены этими «газлуным». А Йосл такой беззащитный. Это передо мной он хорохорится. Думает, я не слышу его вздохи, переживает. � у меня на душе не очень спокойно. Дай Бог, чтобы все хорошо было...
А Йося прокручивал в уме каждую мелодию, звучание, интонацию, темп, ругал за каждую ошибку, пусть и не очень заметную. Но это, когда он ворочался с боку на бок. А там, перед оркестрантами, становился как бы выше, закрывал глаза, заносил смычок вверх и протяжно произносил «и-и-и...», затем смычок вниз. Это означало: начинаем все сначала... А как-то от недосыпу и долгого рабочего дня занес смычок кверху и застыл, вздремнув на секунду, и проснулся от оглушительного «и-и-и...» и смеха всего «творческого коллектива». А там были молодые и пожилые рабочие со всех цехов сахарного завода.
— Баселе-мамеле, закатим мы наш концерт на всю ивановскую, и тогда я ... первое — поправлюсь, второе — буду тебе помогать и третье — займусь детьми, — обещал Йося, загибая пальцы.
— Азой, — откликалась жена, гремя посудой.

Соня Дубровинская была безнадежно влюблена. Предмет любви — стройный, мужественного склада, с серыми глазами и орлиным взлетом бровей отличник Гена. Соню мучила ревность. К Клаве из 9 «Б». Ну что в этой Клаве? Ну, изучила по самоучителю стенографию. А Соня, пусть и не отличница, хорошо учится. Прекрасно читает Некрасова на уроках литературы, сочиняет стишки. и в выпуске школьной стенгазеты участвует, и рисует. Но ради Клавки Гена тоже выучил эту несусветную стенографию и посылает ей записочки, которые только Клава и может прочесть запросто. Но той это совсем не интересно. Клаве нравится Стасик, гений математики и физики. А того никто не интересует — ни Клава, ни Оля, ни Вера. Главный интерес Стасика — точные науки и еще шахматы. Вот такой треугольник, вернее — замкнутый круг.
С несостоявшихся танцев компания отправилась в центр, прошлась по главной улице и завернула в парк, где неудержимо и буйно расцвела персидская сирень, и ее удушающий аромат кружил головы. Соня оказалась рядом с Геной. Ей так хотелось прикоснуться к его руке, но девочка, сверкнув зелеными глазами, каким-то особым голосом спросила:
— Гена, что ты думаешь о каком-то приближающемся музыкальном явлении на заводе, которое потрясет мир? Все новости исходят от Зорика, а ты же знаешь его. — Соня делала вид, что Гена для нее соученик и больше ни-че-го. Хотя голос выдавал ее. Впрочем, Гена не замечал все эти нюансы.
— Да, я уже слышал что-то и не только от Зорика. Может, из-за этого танцы отменили на целых две недели, надо же. Ты что, брови подкрасила? Нет? Они у тебя всегда такие? К экзаменам готовишься? — Гена как-то неловко улыбнулся, чему-то внезапно удивился, и это не ускользнуло от пытливого взгляда Сони.

Тум-бала, тум-бала,
Тум-балалайка!
РўСѓРј...

Жизнь текла, как течет река Сом, — ровно, тихо, без девятых валов, без приливов и отливов, которых вообще не бывает на реке, размеренно, весной, летом и осенью, неся на себе золото опадающей листвы, но до осени еще далеко.
Сахарный завод завоевывал свои переходящие знамена, люди получали премии в соцсоревнованиях, отмечали на доске почета передовиков производства, оркестр усиленно репетировал, готовился в обстановке строгой секретности. А как иначе?
В школе кипела работа — подготовка к весенним экзаменам, каникулам, выдаче новых путевок в жизнь. А пока на переменах по коридорам гоняли с воплями и криками малявки и сдержанно шумели старшеклассники. Все, как и во всех школах мира.
Райкомы, сельсоветы и месткомы тоже трудились на полную катушку, улучшая, как им казалось, жизнь трудящихся. Все шло своим порядком.
� только в один из прекрасных весенних дней он полетел вверх тормашками. Заранее заведенный порядок был нарушен. Чем, как вы думаете? Огромной афишей перед зданием клуба: «Музыкальный коллектив Сахарного завода представляет попурри из еврейских народных песен и мелодий. �грает на скрипке и руководит оркестром �осиф Могилевский. Начало концерта в субботу в 7 часов вечера, в воскресенье — в 5 часов. Цена билета —...»
Зал клуба был набит битком. Конюх «буденный», орденоносец, одноногий Шлема, участник Гражданской войны в дивизии Буденного, привез на подводе стариков и старух, не сумевших идти пешком на «такой» концерт в их жизни. Шум и гам у входа в клуб и внутри. Нарядная публика занимала места. Евреи местечка чувствовали особую торжественность момента, и это отражалось на их лицах и поведении. Мужчины — при орденах и медалях, а дети на руках у своих матерей притихли и не плакали. Женщины по такому случаю повязали красивые платки, надели свои самые нарядные платья.
Прозвучал звонок...
Наступила тишина, и зеленый, сшитый из полотнищ занавес начал медленно открываться. На сцене стояли перед зрителями и улыбались музыканты, держа в руках инструменты. В зале раздались аплодисменты. �з-за кулис вышел к середине сцены Йося-скрипач, знаменитость местечка, едва живой от волнения.
У его жены Баси уже текли слезы. А Йося, от которого все что-то ждали, молчал. Видно, потерял дар речи, может оттого, что увидел слезы на глазах своей ворчливой «половины». Наконец, поняв, что сказать уже ничего не сможет, Йося поднял кверху смычок и глухо промычал: «и-и-и...» � оркестр грянул!
«Фрейлахс», самый настоящий фрейлахс!
Гром аплодисментов...
«Варнычкис»!
Аплодисменты...
«�дн, куйфт шуйн папиросн»!
Аплодисменты... � пошло, пошло...
Души, вылетевшие как птицы из клетки, парили в волнах мелодий, плакали и смеялись. � все это «чудо» творила Йосина скрипочка, которая не хотела петь одна. � вместе с ней запел зал. Как же это было хорошо! Такое не забудет никто, кому выпало такое еврейское счастье!
Не знаю, кто спокойно спал после трехчасового концерта. А было от чего не спать. � завтра, кто не смог сегодня — будут на этом триумфе. А кто-то придет и по второму разу. Если удастся... � будут еще долго говорить и говорить. � вспоминать, какие все молодцы, как они играли! Что за концерт! А Йося-скрипач, дай ему Бог здоровья! Кстати, там в оркестре было несколько украинцев. � в зале тоже. Ну так что? Не все же люди одинаковые.
Да, это было похоже на «�сход». �сход из будничной жизни местечка в Страну Обетованную. �сход, которого так ждали...
� «исход» начался. Но это был другой исход. Он не был добровольным. Воскресный концерт уже не состоялся. Полетели головы...
Первой оказалась голова главного инженера Бориса Воскобойника. А за ним и многие «виновные» и невиновные, причастные и не очень причастные еврейские головы.
Концерт не повторился никогда, но далекое и незабываемое осталось в памяти детей, школьников, сидевших на полу вдоль стен и между рядами клубного зала. В памяти мужчин и женщин, в памяти пожилых, уставших от погромов и войн бабушек и дедушек, нашедших покой в земле того удивительно прекрасного, утопающего в зелени высоких трав, тополей и ярких цветистых палисадников местечка. Местечка на Украине, каких много. Только одно — твое.
Тум-ба-ла...
_____________________



Андрей РАБОДЗЕЕНКО

КАНАЕТ ПЁС...
Рассказ

«Канает пёс, насадку левируя,
Где ширмачи втыкают вилы налегке.
Он их хотел покрамзать, но менжует,
Ох, как бы шнифт не вырубили мне»...

Слыхали такую песню? Вроде слова знакомые, а ничего не понятно. Это «по фени», на особом тюремном жаргоне. Я уже не помню, кто меня этой песне научил...

Гитару я получил в подарок от мамы. На день рождения. Я учился тогда в пятом классе. Хорошая была гитара. Шестиструнная. Чехословацкая. «Кремона». Я, конечно, был рад такому подарку, так как уже слушал рок-музыку на магнитофоне «Дайна», оставленном мне по наследству — вместе с бобинами — моим братом, ушедшим в армию. В музыкальную школу я не ходил, а просто пытался подбирать мелодии на одной струне... одним пальцем. Получалось не очень здорово, и вскоре я отчаялся извлечь из моего инструмента что-то хотя бы похожее на то, что слушал на магнитофоне. Я перестал тренькать на своей гитаре, положил ее аккуратно в угол и уже не прикасался к ней до тех пор, пока не вернулся из армии брат.
Мой брат, который на девять лет меня старше, уже и до армии знал много песен и пел их под гитару со своими друзьями. Он сразу вдохновил меня на новые музыкальные дерзания, показал несколько «блатных» аккордов, и не прошло много времени, как я уже бренчал незамысловатые аккомпанементы к песням из его тетрадок — «песенников». Я буквально на лету схватывал новые песни, и вскоре обладал довольно солидным репертуаром блатных, смешных — и некоторых даже с «недетским» смыслом.
К тому времени мы переехали из Фрунзе обратно в Ташкент, и на новом месте я сразу же завоевал популярность среди моих сверстников. По вечерам я убегал со своей «Кремоной» на улицу, и в обвитой зеленью беседке детского садика, или в другом облюбованном нашей компанией месте, горланил какой-нибудь «Фантом», «16 тон» или «Мурку», под вдохновляющие похвалы друзей и назло жильцам окружающих крупно-панельных домов, которые, впрочем, не жаловались. А может и жаловались, но не вслух, так как подходить к дюжине длинноволосых юнцов мало кто решался.
Жизнь молодого человека, умеющего играть на гитаре, легка. Не нужно никому доказывать свою верность «правильными» поступками или трудными испытаниями: спел несколько хлестких песен — и ты уже свой парень, лучший друг, тебя зовут в походы, на вечеринки. � где-нибудь за столом, в «парадняке» или в той же беседке детского садa, обязательно найдется друг, который будет следить за тем, чтобы стакан или бутылка — если из «горла» — не миновала гитариста, и даже преподносилась вне очереди — «для голоса»...
Но за все хорошее приходится платить. Пришлось заплатить и мне, хотя в этой истории решающее значение сыграла одна деталь, не относящаяся к песням и гитаре... Но все по-порядку.
Помимо распевания лихих куплетов, я еще мечтал о серьезной карьере... художника и, после окончания восьмого класса, поступил в художественное училище, закрепив за собой — уже на официальных правах — свою старую школьную кличку «художник». Мои школьные и дворовые друзья испытывали результаты моего творчества буквально на себе — я рисовал их дружеские шаржи. У кого нос был побольше, я рисовал его громадным; у кого губа выпирала вперед или зубы торчали как у зайца, я превращал его просто в чудовище. Мои друзья катались по полу от смеха, никому не было это в обиду, каждый объект моего «шаржирования» хоть и кисло поглядывал на появляющееся изображение самого себя, знал, что отсмеётся сполна над рисунком следующей жертвы. На дверях и стенах парадных, на школьных тетрадях и учебниках, на пачках сигарет... — смешные лица моих друзей появлялись везде.
Были и другие «заказы». Один из почитателей моего «искусства», пацан из соседнего дома по кличке Алый, встретив меня во дворе, вежливо спросил: «Ты, в натуре, художник, короче, мог бы нарисовать индейца у меня на хате?» «Как не фиг делать», — так же вежливо согласился я. Дома у него не оказалось никакого подходящего графического материала, кроме шариковой ручки с фиолетовым стержнем. Но Алому было невтерпеж, и я, тут же на обоях его комнаты, шариковой ручкой нарисовал индейца с суровым взглядом и томагавком, который, пригнувшись и осторожно раздвигая камыши, выходит на нас из стены. Получилось здорово! Мы оба были горды. Я — пропорциями по пояс обнаженного тела, а Алый — тем, что заполучил — прямо на своей стене — Чингачгука…
Ну вот я и подошел к основной части моего рассказа.
Однажды — дело было осенью — я взял гитару и поехал на трамвае в другой район города, навестить одного моего друга, семья которого получила новую квартиру и переехала на новое место. Мы с ним уселись на скамеечке во дворе дома, разговаривали, бренчали на гитаре, короче общались. Вдруг из ближайшей парадной вышел молодой человек и направился к нам. Подойдя, он поздоровался и сказал, что хочет пригласить нас на вечеринку, так как все у них, якобы, есть, кроме музыки.
В накуренной квартире, за столом на всю комнату, сидело человек пятнадцать — люди молодые, но постарше нас. Гостеприимно усадив за стол, нам налили водки и предложили закуску, от которой, надо сказать, стол не ломился — так, какие-то консервы, хлеб, соленые огурцы и что-то еще в этом роде. Все явно ожидали от меня песен. Во главе стола сидел грузный человек с большим багровым лицом и глубоко посаженными под нависающим лбом глазами. При одном взгляде на него было видно, что человек он — тяжелый, как снаружи так и снутри… Было ясно, что застолье — в его честь. Кто-то даже шепнул нам, что Гриша только что «откинулся», то есть вышел из тюрьмы. Я взял пару звонких аккордов и зычным голосом, несколько смоченным алкоголем, завопил «Мурку». Воодушевившись одобряющими возгласами гостей, я спел еще несколько песен из похожего репертуара. А мой друг, тоже уже «похорошевший», подначивал меня: «ты, художник, давай Караван!» или «вот, художник, классно лабает!» и т. д. Похоже было, что компании я пришелся по вкусу и, чувствуя успех, орал как мог. Мне подливали еще, и я уже ощущал себя как дома. Пришлось по вкусу мое выступление и Грише, лицо которого значительно отяжелённое водкой, выявляло слабые нотки удовольствия, но природная тяжесть все же превалировала и давила на хозяина застолья еще сильней. Гриша редко что говорил, хотя какое-то общение с сидящими рядом людьми происходило. В один момент я почувствовал, что его лицо, как мощная гаубица, целенаправленно повернулось ко мне, и он спросил: «А почему тебя называют художником?» «Учусь, в художественном училище.» «А меня... можешь нарисовать?» «Конечно, но только шарж (термин явно не зажег лампочку в уме Григория), для серьёзного портрета нужно время ...» «Похоже будет? Тогда давай, валяй», — Гриша был готов. Передо мной сразу же откуда-то появился листок бумаги, типа столовской салфетки, и карандаш. Все с интересом приготовились к диковинному представлению. Я опять был центром внимания, но в этот раз — в тишине. Характер Гришиного лица поймать было совсем не трудно. Он просто просился под карандаш карикатуриста. Я уверенными линиями начертал овал грузного лица, громадные надбровные бугры, под которые глубоко засадил малюсенькие глазки, севшие еще глубже из-за толстой короткой картошки носа и повисших снизу пухлых губ и подбородка. Шарж получился на славу, я внутренне ликовал, и за завесой своего творческого успеха и алкоголя не уловил, что вся комната погрузилась в полную тишину. Я с гордостью протянул свой шедевр Грише, не замечая того, что из всей компании улыбаюсь и хихикаю я один. Гриша взял листок, без единого намека на улыбку повернулся к рядом сидящему человеку и спросил: «Это я?» Ответа того человека я не услышал, потому что кто-то довольно энергично шепнул мне на ухо: «Сваливай...» �з происходившего в следующие минуты или даже секунды я помню не многое… В моем все еще не трезвом мозгу запечатлелась картина того, что несколько человек удерживают Гришу, который с буйством разъяренного медведя и с еще более багровым лицом, рвется ко мне и ревет: «Думаешь, если у человека нет таланта, над ним можно издеваться?!!!..» Ясно было, что для образовательной лекции о миролюбивой природе дружеского шаржа, время было не подходящим и, воспользовавшись драгоценным моментом — пока с трудом сдерживали обиженного портретируемого — я нырнул в узкую расщелину между столом, каким-то сервантом и телами людей в темную прихожую, оттуда — на лестничную клетку, потом с третьего этажа слетел вниз и оказался во дворе. � только тогда я вдруг понял, что моя «Кремона» осталась там, куда возвращаться мне было не желательно… �спуг прошел и наступила противная трезвость, погрузившая меня в реальность ясного солнечного денька. С ощущением непоправимости, камнем засевшим где-то в животе, я влез в еле плетущийся трамвай, и тот двинулся в направлении дома.

Свою гитару я все же получил... через маму Гриши — женщину такой же тяжелой наружности, как и её сын. Она вставала на пороге той злополучной квартиры — её квартиры — и лениво заявляла, что без Гриши ничего не может никому дать, после чего видавшая виды дверь захлопывалась у меня перед носом. Улучая моменты, когда Гриши не было дома, я несколько раз представал перед лицом неколебимой мамы, которая каждый раз оказывала мне тот же приём. Наконец сердце суровой женщины смягчилось, и моя гитара показала свои коричнево-золотистые бока из темноты прихожей, и небрежным движением была сунута мне через дверной проём. Я был прощен! А может просто забыт. А может просто Гриша опять сел... �ли — кто знает? — я был прощен кем-то свыше. Не чувствуя под собой ступеней парадной, будто сам был сделан из чего-то невесомого, я выпорхнул на волю, все еще ощущая царапанье когтей у себя за спиной…

«Канает пёс насадку левируя...». Вроде слова знакомые, а ничего не понятно… Я уже не помню, кто меня этой песне научил.