УСКОЛЬЗАЮЩАЯ РОССИЯ СОЛЖЕНИЦЫНА
Серж ШМЕМАН
В мае 1974 года, через три месяца после его драматичной высылки из СССР, Александр Солженицын начал искать, где бы поселиться в Северной Америке. В итоге он выбрал 50-акровую усадьбу в уединенном месте в Кавендише, штат Вермонт, но вначале остановился в нашем летнем доме на озере в Квебеке, где ему хотелось продолжить долгие беседы, начавшиеся в Цюрихе, с моим отцом, преподобным Александром Шмеманом, богословом и историком русского православия.
Я был очень рад присутствовать при этом — Солженицын был гигантом среди героических советских диссидентов, а его эпопея — одним из ключевых эпизодов краха коммунистической тирании. Публикация «Одного дня Ивана Денисовича» в журнале «Новый мир» 20 ноября 1962 года стала окном в мир сталинских лагерей и продемонстрировала, что великая нравственная традиция русской литературы жива, хотя десятки лет ее жестоко пытались искоренить.
Затем появились «В круге первом» и «Раковый корпус», Нобелевская премия от 1970 года и эпический «Архипелаг ГУЛАГ», выдержки из которого впервые были опубликованы в 1973 году в New York Times, обнажив перед миром всю злокозненность сталинской системы; это произведение от корки до корки исполнено неутихающего литературного гнева.
Засим последовали яростные нападки советской власти на Солженицына и его незамедлительная высылка.
И вот теперь он здесь, во плоти.
Я играл скромную роль — выполнял обязанности кухарки и шофера. Солженицын просил немного: готовить ему жареную картошку с луком и возить на маленькой, неприметной машине. Но разговоры были чрезвычайно увлекательными: казалось, Солженицын хочет, чтобы мой отец мгновенно перекачал в его голову всю русскую историю и мысли, к которым он не имел доступа в советском государстве. Они делали перерывы в беседах лишь для того, чтобы послушать новости BBC на русском языке: Солженицын выбегал из дома и включал портативный коротковолновый приемник. Он составлял списки вопросов и тщательно вел конспекты мелким почерком — возможно, еще одна привычка, сохранившаяся после того, как он всю жизнь скрывал от «них» свои произведения и свои идеи – и разговоры продолжались даже во время длительных прогулок на природе. Лед на озере еще не вскрылся и, как и в России, в лесах лишь проклевывались первые зеленые почки. Солженицын говорил, что нашим полям и лесам не хватает русских певчих птиц. Это не Россия.
Россия всегда была для него точкой отсчета. Все — разговоры, обстановка, еда, литературная работа, радиопередачи на коротких волнах, и даже его внешний облик: куртка-«сафари», патриархальная борода — все было о России и в духе России.
То была его Россия: страна, где говорить правду было делом геройским и опасным, великая и святая Россия, которую требовалось спасти от злой и безбожной власти. Иосиф Бродский, еще один великий литератор-изганник, как-то сказал мне, что в Америке ему стало трудно писать стихи по-русски после того, как стихия языка перестала его окружать. Солженицын, по-видимому, страшился подобной участи — опасался, что хоть малейший интерес или вовлеченность в новую среду умалит священную миссию, которую он сам на себя возложил, — дело спасения России. Он производил впечатление человека, который твердо предан духу нравственного сопротивления. За все годы, прожитые в Вермонте, он редко выбирался в западный мир, да и то для того, чтобы осуждать западную аморальность, вещизм и упадничество в выражениях, которые демонстрировали, что он мало знаком с этим по непосредственному опыту.
В следующий раз я увидел Солженицына спустя 20 лет, когда освещал его возвращение в Россию — приезд во Владивосток, что на Дальнем Востоке России. Он продолжал метать морализаторские гром и молнии — на сей раз и против хаотичной новой, постсоветской России. На новом рынке под открытым небом во Владивостоке, полном товаров, которые в советские времена вообще были недоступны, он подметил не новизну изобилия, а лишь цены; он выступал против иностранных терминов в политике и экономике, которые, по его словам, отражали «нездоровье нашей души». Экономические реформы в его глазах были «безмозглыми», перестройка — «лицемерием», а новые политические преобразования — «фальшивой демократией».
Возможно, он был прав, но его нескончаемые критические замечания и наивность его призывов, лейтмотивом которых обычно была идея патриотизма как ключа к будущему России, казались несерьезными россиянам, вовлеченным в посткоммунистические потрясения. Колоссальное произведение, которое он считал важнейшим трудом своей жизни, «Красное колесо», привлекло мало внимания — за исключением первой части, опубликованной под названием «Август 1914». Программа Солженицына на российском телевидении через год была снята с эфира.
То был печальный, но в то же самое время типично-русский финал. Как отметил сам Солженицын в романе «В круге первом», при диктатуре писатель подобен второму правительству. Но парадокс в том, что нравственный авторитет, приобретаемый благодаря провидческим и глубоко воздействующим на читателя произведениям, подрывает творчество, являющееся его источником. Как и многие из величайших русских писателей, Солженицын обрел бессмертие раньше, чем осознал собственную власть, а затем скатился в педантизм на второстепенных ролях.
Ничто из этого не умаляет ни того гимна духу человека, которым является «Иван Денисович», ни грандиозности конфликтов в главных романах писателя, ни величественного гнева «ГУЛАГа». Тот факт, что Солженицын до последнего дня жизни стремился уберечь силу и чистоту этих великих произведений, можно лишь поставить ему в заслугу. Он был прав: певчим птицам Квебека далеко до российских.
International Herald Tribune
Перевод Inopressa