ВСЕ МУЗЫ В ГОСТИ БУДУТ К НАМ
ЛЕВ ЛЕНЧИК
«На последнем витке все последнее кажется первым»
От составителя.
Льву Ленчику, поэту, прозаику, искусствоведу, исполняется 70 лет. С одной стороны, безусловно, юбилей. А с другой – дата как дата. И достойно отметив в кругу семьи и друзей свой семидесятый день рождения, он назавтра проснется и, как ни в чем не бывало, сядет за работу, которой отдал 50 лет жизни.
Думается, имя Ленчика на слуху большинства наших читателей: все же большая часть «американской» жизни Льва прошла в Чикаго. Поэтому нет необходимости пространно характеризовать его творчество. К тому же этому посвящена статья Евсея Цейтлина (см. №47, 10 – 16 декабря 2007).
Но вот что интересно... Ленчик учился и работал в Саратове. По долгу службы и научной деятельности я много раз бывал в этом прекрасном городе. И вполне вероятно, что мы с Левой встречались на саратовских улицах Вавилова и Кирова или на волжской набережной Космонавтов. Можно ли было тогда представить, что мы встретимся в Америке, на берегах Мичигана! До чего причудливы и непредсказуемы человеческие судьбы...
Ян Торчинский
* * *
Мне хотелось в ту страну,
где ни наций, ни религий,
только люди, только книги
и одни всего вериги –
жить у женщины в плену.
Но, увы, такой страны
не найти нигде на свете,
всюду боги, веры, ветер
и гребут друг друга в сети
высших помыслов сыны.
* * *
На последнем витке
все последнее кажется первым,
словно видишь впервые
и зайца, и цаплю, и ель.
На последнем витке
немота ниспадает на нервы
и ладья канители,
стихая, садится на мель.
В каждом миге – века,
в каждом лике – томление звука,
в каждом звуке – и близость, и даль,
и стена, и ручей.
Все проходит свой день,
все находит в покое поруку,
уповает на сны
и бежит, если может, ночей.
На последнем витке
неизбежное – зримо и внятно,
как рука на плече
или книга и запах страниц.
Остальное не в счет,
остальное лишь так – для порядка,
для беседы в кругу
разной дальности дружеских лиц.
ДОЧКА
Прикипело бестолково,
мог бы и не знать,
что и ты была готова
дочь тогда зачать.
Что сказать? Была бы дочка,
дочка у меня,
мы бы с нею в день по строчке
строили звеня.
Пусть бы даже не по строчке,
а по слову в день,
нечто вроде бочка, почка,
парус, пень, олень.
И росла б она смазливой,
умной и смешной,
может быть, слегка спесивой
или даже злой.
Все равно. Моя – и ладно.
Без нее – пустырь
на душе моей нескладной,
словно связка гирь.
Не могу понять однако,
где она теперь –
та, что знаком зодиака
к нам стучалась в дверь.
И как всякий сумасшедший,
потеряв покой,
воем вою каждый вечер:
где ты, ангел мой?..
* * *
Какие умы между нами встречаются!
И знают, как верно, как надо, как следует.
А мы все такие же, с тем же отчаяньем,
как будто лишь зло вековое наследуем.
Как будто все грозное, грязное, гневное
нам ближе по крови и легче по действию,
как будто нам радость деяния нежного
труднее хождений веками по лезвию.
* * *
В России моей снова оттепель вышла из моды,
и, словно в ответ на мерцанье иных позывных,
во имя гармонии чуткое тело природы
иным одаряет нас, словно сирот мировых.
И тройка гнедых снова в завязи снов и метелей,
на царственных мордах клубится отеческий пар,
и важен ямщик, и степенные белые ели
встречают метели как высший божественный дар.
В России моей новогодняя ночь на изломе,
усталая поступь коня, колея и простор,
и пляшет гармоника с жаром и тягой к истоме
во славу зимы и стороннему взору в укор.
* * *
Нет чудес чудесней чуда
в жизнь прийти из ниоткуда,
прогуляться карапузом,
подрасти, войти во вкус
и назвать арбуз арбузом,
и понять, что значит плюс
или минус, или древо,
дева, чрево, карнавал,
шаг направо, шаг налево,
пуля, выстрел, наповал,
набекрень, на всю катушку,
на растяжку вглубь и ввысь,
то-то ж ушки на макушке,
ай да Пушкин, ай да мысль!
Ай да чудо на болоте:
целый мир в аршине плоти!
А откуда? – Ниоткуда.
Из чего? – Из ничего.
ЭСТРАДА
Конечно же, это эстрада,
отрада на вкус мармелада –
ворваться к тебе снегопадом,
нагрянуть грозой озорной,
примчать к тебе музыкой сада,
блеснуть мишурой маскарада –
эстрада все это, эстрада
и выспренний сон золотой.
Эстрада – обнять тебя градом
огней суматошного града
и мыслью смешной до упаду
тоску невзначай оголить,
на миг примириться с эстрадой,
с отрадой на вкус мармелада,
и алую дерзость помады
капелью весны закрепить.
Бессонницей, болью, усладой
слететь и присесть с тобой рядом
и взглядом, одним только взглядом
касаться, пьянеть и молчать,
и пусть это будет эстрада,
огарок разменного лада,
но если в ней есть и отрада,
то есть и печали печать.
* * *
Люди делятся по уровню духовности,
люди делятся по уровню животности
и другим небезызвестным атрибуциям,
по уму, по цвету кожи, разным функциям,
по жестокости, по жесткости, по строгости,
мягкотелости, расхлябанности, кротости,
по тому, как верят в Бога и как молятся,
как живут и умирают и как моются,
и по грозности, конечно, и по грузности,
и по щедрости, по скудости, по гнусности
и, конечно, по этническому признаку,
обладают или нет они харизмою,
однолюбы, многолюбы или веники,
предводители, статисты, неврастеники,
меланхолики, садисты и сангвиники
утописты, реалисты или циники –
можно так вести им счет до бесконечности,
но на то не хватит даже целой вечности.
Я же начал этот счет совсем нечаянно –
и увидел невзначай: Бог нескончаемый,
неразборчив и нестрог в своих влечениях,
если верить: все, как есть, – Его творения.
* * *
Полжизни прожил я в дыре,
вернее, – в разных дырах,
в высоких спорах о добре,
не выговаривая рэ,
в квартирах без сортира.
Вкус нищеты познал сполна
и вдосталь – униженья,
и хоть не стал героем дна,
судьбина дна была дана
мне, видно, от рожденья.
Большой и тощий, как кощей,
уже отцом семейства,
я нахлебался всяких щей,
как говорится, до ушей,
спасаясь от лакейства.
При этом мог ли не мечтать
о доблестях, о славе,
коль доблеть вся была – не впасть
своей родной державе в пасть
под лай борзых заглавий?
…Сужает время кругозор,
стихают краски лиры,
но громче крика, выше гор
вздымает боль тех дней позор
в квартирах без сортира.
ТРЕТЬЯ ОДА БИОЛОГИИ
Целый космос микросферы
в нашем теле, в наших глубях,
где спасают нас и губят
в грубых схватках микрозвери,
где гуляют микрострасти,
посильней, чем у Шекспира,
безыдейные напасти,
неохваченные лирой,
где бесшумно пляшут рвенья
вечной жизни хлопотливой,
где и век-то весь – мгновенье
на пиру или без пира,
где безмолвно рвется к власти
корифеев крутолобость,
созидая наши масти,
тривиальность и особость,
где бросает в жар и в холод
наши силы и бессилья,
где куются полным ходом
наши гири, крики, крылья.
Населенье микроградов,
работяги-невидимки –
наши руки, наши взгляды,
наших ног пути-тропинки.
Шлет молитвы разум тонкий
в занебесные чертоги –
в наших собственных потемках
наши дьяволы и боги.
* * *
Порой проснешься – тишина,
покой миропорядка,
и светит полная луна,
почти как солнце, ярко.
Ну, а порой какой-то зверь,
космический, как Тютчев,
по кронам скачет, бьет о дверь,
резвясь и прячась в тучах.
И раскачав одну из них,
смесь серебра с золою,
расплескивает, будто псих,
все заливая мглою.
И вот уж сыростью земли
пахнуло. Плахой, прахом.
И кожу утренней зари
корежит дрожью страха.
Но мне не страшно, а смешно:
подумал, в звере ль дело?
Язык метафоры шальной –
болезнь души и тела.
* * *
На родине темно опять,
рука вождя крепка,
и реки снова катят вспять,
и зорче глаз Чека.
А здесь у нас во всем хаос
и свистопляс идей,
и каждый сам себе и босс,
и раб судьбы своей.
Летает, падает, встает
и вновь, и вновь один
живет, набравши в рот свобод,
пустыни господин.
* * *
Не бери меня, Боже, к себе,
не бери, не бери,
нет охоты совсем
возвращаться к тебе, ну ей-богу.
Мне и здесь хорошо,
даже если и плохо немного,
все равно хорошо,
не бери меня, Боже, к себе.
Не бери меня, Боже,
оставь меня как-нибудь здесь,
пусть безумным скитальцем,
шутом, анекдотом скабрезным.
Я люблю этот ад,
я – и сам из материи весь
его клеток и жил,
и стенаний, и смеха, и бездны.
Мне и дня не прожить
в твоей вечности, краше небес,
отпусти и лиши меня
ласки своей и заботы.
У тебя на земле
столько верных надежных повес,
что, поверь, никогда
не остаться тебе без работы.
А меня потеряй!
А меня не включай даже в счет,
не такая большая потеря
в миру и на свете.
Ведь ее и сам черт
без очков ни за что не найдет,
ведь сам дьявол ее
и в очках ни за что не заметит.
* * *
"Я человек глубины и без этой подземной
работы более не в состоянии выносить жизнь"
(Фридрих Ницше)
Глубина – это пещера,
подземелье, тлен и тьма,
мысли царь, на мир ощерясь,
в ней не зря сошел с ума.
Мысли царь – бессмертный Ницше,
острослов, педант, поэт,
так застрял в подземной нише,
что померк в нем белый свет.
Ах друзья, жонглеры мысли,
остроумцы-лихачи,
нет, не в глубях, нет, не в высях
от затей людских ключи.
Коли жажда тайны гложет,
коль загадки бытия
так терзают и тревожат,
что без них и жить нельзя,
Присмотритесь к губкам алым,
к женской ножке озорной,
не сочтите это малой
лишь деталькой проходной.
Только в ней – в жене, в невесте
днем погожим ли, в ночи –
все секреты поднебесья,
все разгадки и ключи.
Потому столь натурально
здесь лишь мог бы стать весьма
дух печальный – гениальным
без нужды сходить с ума.
ТЕНЬ ПИЛАТА
Распятье, распятье – копаться не стоит,
распятье свершит он и руки умоет,
а нам, бедолагам, слепцам и калекам,
с распятьем остаться сливаться навеки,
а нам, голодранцам, скитальцам, поэтам,
с распятьем срастаться и хлюпать дуэтом,
и вечно носить этот труп обнаженный
в прожженных умах и сердцах обожженных,
на шеях, на лицах, на стенах, на сводах,
в зачатиях жгучих, в дремучих исходах..
Беззубого Зевса распятье накроет,
копаться не стоит – он руки умоет,
безжалостный Яхве в подполье уйдет –
он руки умоет, костры разведет.
А нам, дерзновенным крылатым уродам,
покоя не знать и рубиться в походах,
касаться распятья румянцем искусства
нам, дьяволам мысли и ангелам чувства,
и грезу лелеять в сиянии тлена,
и множить распятья, в крови по колена,
и в ней же – слезе и молитве предаться…
Не дотянуться, не докопаться.
* * *
Я поклонюсь земле, молитв не городя,
войду в нее, как выходил из чрева,
как дождь – из грома, детство – из дождя,
покой опустошенности – из гнева.
Ни сложности особой, ни труда
в том не найдет дотошное сознанье,
простой круговорот, обмена череда
такой-то клетки в теле мирозданья.
Конечно, будут трусость, страх и стон,
и боль, и вопль, отчаянье и мука,
на дне души – бессилья перезвон
перед громадой мрака и разлуки.
Ну а пока, пока… Пока еще хоть день
в моих руках, в моем распоряженье,
вкушу его любую дребедень
до крошки, до последнего мгновенья.
* * *
Каждым утром, пасмурным и ярким,
выхожу обычно на залив,
а в душе – исписанной тетрадке –
вечный незатейливый мотив.
Есть ли – после жизни – жизнь, не знаю,
если есть – пока она в дыму.
Бога я, конечно, принимаю,
только жаль, он мне не по уму.
Гладь залива дышит полной грудью,
выдохи и вдохи – в такт с волной.
Что же не живется бедным людям
в этой благодати столь живой?
Есть ли – после жизни – жизнь, не знаю,
если есть – никак не пролечу.
Бога я, конечно, принимаю,
только жаль, он мне не по плечу.
Как там у рыбёшек под водою?
Тоже, видно, поедом едят
тех, кто послабей и, вместо боя,
жизнь продлить упорно норовят.
Есть ли – после жизни – жизнь, не знаю,
если есть – ее не обойти.
Бога я, конечно, принимаю,
но боюсь, мне с ним не по пути.