ВНИМАНИЮ АВТОРОВ И ЧИТАТЕЛЕЙ САЙТА KONTINENT.ORG!

Литературно-художественный альманах "Новый Континент" после усовершенствования переехал на новый адрес - www.nkontinent.com

Начиная с 18 июля 2018 г., новые публикации будут публиковаться на новой современной платформе.

Дорогие авторы, Вы сможете найти любые публикации прошлых лет как на старом сайте (kontinent.org), который не прекращает своей работы, но меняет направленность и тематику, так и на новом.

ДО НОВЫХ ВСТРЕЧ И В ДОБРЫЙ СОВМЕСТНЫЙ ПУТЬ!

Андрей Ладога | Платье для Королевы

(Очерк, похожий на нечто)

Мне посоветовал встретиться с Камой Каблуковым его друг, писатель, автор поэмы «Мертвые души. Том третий» господин Ивановский.

– Поговори с Камой, – Ивановский протянул мне мятую, неряшливо засеянную хлебными крошками салфетку с корявым номером телефона, – напишешь очерк, напоминающий рассказ. Или повесть, похожую на очерк. Или хотя бы роман. В стихах. Словом, скажи слово о художнике Каме Каблукове.

Мы сидели с Ивановским недалеко от Зауральского Союза писателей, в кафе с неземным названием «Три с половиной поросенка». И все эти полтора часа, слушая ровное бормотание Ивановского про «графоманскую прозу жизни», я думал: «А что это за четвертый поросенок с несчастной судьбой? Няф-Няф? Нюф-Нюф? Нэф-Нэф? И отчего только половина его фигурки – какая? – фигурирует в названии заведения? А может быть, это Ниф-Ниф, который сложной тонкой натурой раздоился, ровно как доктор Джекилл?»

– Позвони Каме. Я его предупредил. Он тебя с женой познакомит. У Камы новенькая Клара, жена. Напиши о нашем мастере, и полуинтеллигенция Кургана будет помнить о тебе неделю в веках.

Мне захотелось, чтобы обо мне помнили. Хотя бы неделю. И я позвонил.

– Смольный на проводе, – прокричал в трубку Каблуков, – чего надо?

«Клара»

Я пояснил «чего надо».

– Делов-то, – закричал Каблуков, – да, приезжай! Но только на ты. Да хоть сейчас. Да, у нас сегодня рыба на обед… кажется! Мое имение в Шепотках, дом, ясен пень, зеленый, номер тринадцать. Бис!

Я заказал такси и поехал в дачный поселок Шепотки, в «имение» Камы Каблукова. Дорогой думал, что это за имя такое – Кама? Стал вспоминать всех своих знакомых Кам. Вспомнился Кама Гинкас, режиссер, с которым я не был знаком. Вспомнился малознакомый мне Кама Магупча, загадочный персонаж московских окололитературных посиделок. Магупча был из Камеруна. Или из Кении? И вот Кама Каблуков… Еще думал о том, как и чем живет уже пожилой, но все еще неизвестный провинциальный художник? Куда он девает свое самолюбие? Чем оправдывает жизнь?

Такси остановилось у аккуратного, зеленого цвета домика, номер 13, «бис». Своим настороженным казенным цветом и огромным, но единственным окном на фасаде домик отчего-то напомнил мне собачью конуру. Художник Кама Каблуков был строг, хмур, прям, худ, лыс, сед и пег остатками волос, подслеповато дальнозорок, цепок рукопожатием. Джинсы. Широкие детские подтяжки с Микки-Маусом. Клетчатая рубашка. Модные туфли. «Левоскульно» подстриженная седая борода как бы бросала миру односторонний вызов. Лысина пафосно сияла, намекая на библейские мысли. Кама напоминал фермера из Техаса, который странным образом оказался в неизвестной ему земле – Зауралье. Не любопытствуя, Каблуков пунктирно спрашивал: «Прямо из Москвы? Да?! Нет!?», «Жрать хочешь? Нет?! Да?!», «Или вы там все зажравшиеся?», «Живописью насладишься? Да!? Нет?!», «Что за издание?», «Это меня старый фендрик Ивановский сосватал?»

– Ивановский, да. Издание «Московский дилетант». Возможно, там выйдет очерк о вас. Кама Артемьевич, давайте начнем с ваших работ, обед после.

– Давай после! – облегченно согласился Каблуков. И напомнил: – На ты!

Мы прошли в чистый, светлый дом. Ощущались ароматы оливкового масла и кофе. Двуспальная кровать, круглый стол, три стула – мебель, которая давно уже мечтала о помойке, как об избавлении. Онемевший архаичный электрофон «Вега-101». Виниловые пластинки «Мелодии и ритмы зарубежной эстрады», «Поет Карина», Давид Тухманов «По волне моей памяти» – не затихающие звуки вечного Советского Союза. На обложке диска Тухманова я увидел фиолетовый штамп «Уценка». Ниже имела место торопливая надпись шариковой ручкой «70 коп».

– Очень уютно, – я осторожно оглядел убогую обстановку, – удобно.

– Да, у нас очень удобно, – согласился Кама, – удобств в доме столько, что не хватает места, поэтому некоторые удобства у нас во дворе.

Все стены дома были увешаны живописью и акварелями. Работы Каблукова напоминали красивого Пабло Пикассо. Тут же пришло название очерка «Игра в Пабло Пикассо». Затем я осмотрел вторую стену. И мысленно поменял название очерка: «Игра в Поля Гогена». Или «Игра в Анри Матисса»? Акварели напоминали рисунки-раскраски для подростов… Похожие пейзажи. Форматные натюрморты. Обнаженные девушки с одним лицом. Клара?

– Жена сейчас подъедет с рынка. – Каблуков незамедлительно отозвался на мои мысли. Я вздрогнул. – С рыбой вернется, – добавил Кама, – так что ты не волнуйся и держи себя в руках!

– Не волнуясь, я держу, – я обнял себя руками.

– Отлично! Да?! Нет!? А?! – блестя глазами, Кама, еле сдерживаясь, восторгался своими работами, нервно оглаживая бородку. – Почти гений! Нет?! Да!? Почти чистый талант! Без примесей! Да! Нет?! А?!! Работаю на будущее. Я со всей ироничной серьезностью. Понимаешь? А?! Да!? Нет?!

– Пытаюсь. А что за имя у вас… у тебя? Прости, всю дорогу думал…

– Это папа у меня был из Перми. Большой был оригинал и назвал меня именем великой русской реки, на которой стоит Пермь, так я и стал Кама. Это для печати, можешь использовать.

– Действительно, оригинально! – согласился я, разглядывая изображение плетеной бутыли, похожей на бутыль Ренато Гуттузо. «Игра в Ренато Гуттузо»?

– Ты точно – идиот! Ты представь, у тебя родился сын, и ты назвал его… Волга! Или Обь! Или Ока! А?! Каково?! Волга Андреевич! Обь Иванович! Ока Сергеевич! Бред же!

– Ну…

– Енисей Евгеньевич! Дон Николаевич! Амур Игоревич!..

Кама Артемьевич еще долго прикидывал варианты, выказывая отличные знания географии, а я перебирал его наброски голых девушек. Думалось так: «Игра в Эдгара Дега»? Или правильнее де Га?

– Вопрос не в том, почему и зачем придумали второй завтрак, – бубнил Кама Артемьевич, – вопрос в другом: «Отчего нет третьего завтрака?»

– Кто мешает тебе быть первооткрывателем третьего завтрака?

– Я сам. Я – неуверенный лидер… Есть хочешь? Или я уже тебя спрашивал?

– Не хочу. Спрашивал. Я только что из «Трех с половиной поросят»

– Однако я хочу. Идем в кухню.

«Шляпка с лентами»

В кухне шатко жил облезлый гарнитур, у которого не было ни одного прямого угла. Каблуков «самостоятельно создал» завтрак, то есть, едва не промахнувшись, криворуко разбил на чугунную сковороду несколько яиц. Яйца медленно и хаотично растеклись слезливыми желтками.

– Вот как Вася до этого допер, – в состоянии крайней задумчивости сказал Каблуков, разглядывая свою нелепую яичницу, – вот они, абстрактные композиции Кандинского.

Затем Каблуков подлил мне остывший кофе и с чувством выполненного долга с облегчением сел напротив.

– Разрешенно раздетые женщины, вот и весь мой путь в искусство… Ты же про это хотел спросит?

– Хотел, но ты уточни!

– Уточняю! Представь: провинциальный поселок, пыль, скука, кругом вечный Леонид Брежнев, «Блокнот агитатора», съезды партии, «Ленинский университет миллионов», СССР, и тут на почте я увидел огромную яркую марку – голая тетя. А было мне на ту пору лет шесть. Или семь. Я был потрясен! Многие годы спустя я осознал, что увидел «Спящую купальщицу» Огюста Ренуара. С существенным уточнением: «Булочница». И я стал интересоваться марками «по искусству», отдавая предпочтения женским образам. Именно эти разрешенно раздетые женщины и привели меня в изостудию, а потом в художественное училище. Меня вдохновляла эта ситуация: голая натурщица перед художником. Вот и весь мой путь в искусство. Вот так я и стал никому не известным провинциальным живописцем с учениками-подкаблучниками… о чем, впрочем, не жалею…

Я не заметил, как в доме появилась Клара, жена Каблукова… Сначала я ощутил ароматы: только что скошенная трава, сухая чистая кожа, что-то тонкое парфюмерное, все запахи объединяло одно – свежесть. Затем я увидел пестро трепещущий, легкий сарафан, проворные женские пальцы, немую улыбку, и быстрый оценивающий взгляд огромных серых глаз. Клара вскинула руки и спрятала за уши рыжие волосы. Отчего-то подумалось, что там, под сарафаном у неё ничего не надето… Испытывая чувство неловкости, я узнал Клару по наброскам Каблукова, я как будто увидел её раздетой. Незаметно с нашего стола исчезла чугунная сковорода с неряшливой нетронутой яичницей, остатки холодного кофе и куски заветренной булки.

– Идите в комнату, – тихо приказала Клара, – скоро будем обедать.

– Клара, этот пожилой юноша приперся к нам в Зауралье из этой их обожравшейся Москвы, – представил меня Каблуков, – будет учить нас жизни, и, заодно, писать обо мне очерк, одобряешь?

– Очень! – прокричала Клара из кухни. – Я готовлю рыбу! И овощи!

– И мне, – сказал я в пряные ароматы кухни, – и я очень рад!

Видимо, не придавая мне никакого значения, Каблуков вдруг стал откровенным…

– Веришь, – бубнил Кама, – за последние четыре года я не заработал ни копейки. Кому нужен не очень здоровый пожилой мужчина за пятьдесят? Я думал, ладно, может, я буду зарабатывать мало, но чтобы совсем ничего?

На столе возник свежий хлеб. Салат из помидоров. Сыр. Зелень.

– Так не бывает, – вяло возражал я, – чтобы ничего и постоянно не получалось.

– Бывает.

…После многолетнего брака Алла Петухова, «Петухова и Петухово», бывшая жена Каблукова всё же подала на развод. Затем Алла разменяла их жилье на однокомнатную квартиру и комнату. В эту комнату Алла и перевезла Каблуков «с моей Кларой». С немолодой уже шеи Аллы безработный Каблуков благополучно перелез на прекрасную белую шею своей новой гражданской жены Клары Самолётовой. Клара, бывшая ученица Каблукова в свое время благоразумно забросила живопись, закончила бухгалтерские курсы и стала работать на овощной базе. Клара покорно кормила Каблукова, одевала его, давала карманные деньги…

Андрей Ладога
Автор Андрей Ладога

– После развода с Аллой, сомневаясь, я все же вынужден жить с Кларой, – понизив голос до «подпольного», сетовал мне на ухо Каблуков, – зачем она меня подобрала, ума не приложу! Бог мой, что за дичь я несу?

Я оценил тяжелое положение Камы – Клара была в два раза моложе Каблукова.

– Вот и вся моя история про искусство и жизнь, только это не для печати.

Мне стало грустно, я уже знал, что не буду писать об этой живописи. Кому интересны вторичные, а значит, скучные версии Гогена и Матисса? Всё на пограничной грани фола, кича, нормальности – живопись, отношения, разговоры…

– Если что-то напишется, то я вышлю вам… тебе текст.

– Лучше бы ты про Курган написал. Вот есть город Майли-Сай о котором никто ничего не знает, а про Курган знают еще меньше. А это обидно!

Я не успел подумать: «Что это за Майли-Сай такой?»

– В Майли-Сай я практику проходил во время учебы в училище, – отозвался Каблуков, – еще во времена Советского Союза, – затем, подумав, добавил, – молодость хороша хотя бы тем, что ничего не болит…

– Напишу и про Курган, – сказал я.

Мысль о Кургане мне понравилась. Написать о городе. О Каме. О Кларе… «Каблуков и его Клара»? Или «Клара и её Каблуков»? «Клара Кама Курган»? Кто из них «хозяин в доме»?

– Про сомнения хотел тебе пожаловаться, – пожаловался Каблуков, – ты же вроде писателя, как будто литератор, как бы драматург – подскажи!

– Чем могу…

– Вот, понимаешь, сплю я с Кларой и никаких сомнений! Ем и ни в чем не сомневаюсь. Занимаюсь живописью – сомнений нет и в помине. Но стоит задуматься на секунду… – Каблуков, задумавшись, замер.

– Одолевают сомнения?

– Не то слово! Иногда мне кажется, что я думаю сомнениями. И это убивает.

– Так твое искусство выживания просто: ешь, спи с Кларой, пиши, и ни о чем не думай! А, главное, береги свою кормилицу…

– Я так и делаю, – энергично прошептал Каблуков, чутко прислушиваясь к звукам и запахам кухни.

Мне показалось, что Клара слышит нас.

Рыба была превосходной и мы почти не разговаривали за обедом. И готовит она хорошо, подумал я о Кларе, что-то с ней не так. Не могут люди вот так жить, догадываясь или даже зная все друг о друге. Но они живут. Глядя на эту странную, явно неравную пару я никак не мог понять, почему? Зачем? Отчего? Нехитрая загадка женской души, которая, тем не менее, не разгадывается. О чем это ты? Ты даже не можешь понять, есть там что-то под этим её сарафаном? Или нет? А уж душа… Я вспомнил своего московского приятеля, пожилого уже писателя Алика Бормотухина. «Интересно, – рассуждал Бормотухин, – а есть ли у женщин душа? И если она есть, бессмертна ли женская душа?»

Я вдруг понял, что я завидую. Вот живет такой Каблуков бессмысленным певчим дроздом, под собою не чуя свою собственную жизни, и в «левоскульно» подстриженную бороду не дует. Будет новый день, будет и пища. И дела у него нет до того, что он живет приживалом на белой молочной груди своей Клары. А я чую под собою свою жизнь? А кто чует? А может быть, Каблуков, сам того не ведая, пытался решить какие-то невероятные, недоступные для моего понимания задачи? Просто у него не очень получается. Пока не получается… А может быть, это все вздор.

После обеда Каблуков, как мне показалось, привычно отгородившись от мира, открыл блокнот с зарисовками обнаженных девушек, а я помог хозяйке с посудой. Клара старательно мыла посуду, я неуклюже вытирал тарелки, думая о том, что про сарафан и белье можно понять только прикоснувшись. И я решился…

– Можно задать тебе интимный вопрос? – я отчего-то перешел на шепот. И почувствовал, мы можем поговорить по-настоящему.

– У нас в Шепотках и слов-то таких не знают. – Клара густо покраснела. – Это тебе нужно для понимания творчества Камы?

О, Господи!

– Это мне нужно для понимания жизни.

– Спрашивай, – сгорая от любопытства, Клара смешно подвигала покрасневшим кончиком носика.

– Зачем тебе нужен… не совсем удачливый художник? – неожиданно для себя я спросил совсем другое, – тебе же двадцать шесть лет.

– Двадцать семь…

«Платье для Королевы»

Я разочаровал Клару. Она явно ожидала другого. Это было странно, но молодая красивая Клара не производила впечатления экзальтированной особы, напротив, она была практична и рассудительна до расчётливости. Более всего Клара напоминала старательную отличницу, парадоксальным образов оставшуюся на второй год.

– А что мне делать? – шепотом, но твердо спрашивала, утверждая, Клара, – в Кургане очень трудно найти нормального непьющего мужчину. К тому же, без меня этот гений умрет с голоду. Каблуков – моя миссия, мой крест, судьба, если хочешь. И мне с ним не скучно, а это важно. А кроме прочего, мне директор уже твердо пообещал, он возьмет Каму сторожем на нашу овощную базу. Морковку тоже нужно кому-то стеречь… А кое-кто, допустим, прилетел, а потом, конечно же, улетит в свою Москву. А Каблуков надежный, как жернов на шее, он никуда от меня не улетит. К тому же он мне комнату оставит. И эту дачу.

– Вы с ним даже не расписаны, – вспомнил я некстати.

– Это не твое дело, а дело времени, – терпеливо пояснила Клара.

– Не уверен, – тут я был совершенно уверен.

– Как тебе рыба? – ловко и незаметно подменив тему, Клара, нахмурилась.

– Рыба, как и ты – восхитительна!

– Я купила деревенских сливок. Ты кофе будешь?

– Буду.

И тут Клара, заканчивая «душевный разговор», невпопад процитировала мужа:

– Кама Артемьевич работает на будущее.

Формальный кошмар будней был понятен: непризнанный в свои «пятьдесят плюс» лет «гений» трудится для «грядущих поколений», а муза вдохновляет мастера, работая «по совместительству» бухгалтером на овощной базе. Мне вдруг показалось, что глуховатый Каблуков слышит нас. А пусть!

– Я не верю в миссию, крест, судьбу и единственную любовь. Дети умирают от рака. Кругом жизни без любви. Увечья будничны, как прогулка в магазин. Жизнь для избранных, смерть – для всех.

Подумалось: «Как будто я с ней пять лет прожил…»

Клара, замерев, беззвучно закрыла лицо руками.

– У тебя кофе убежит, – я немного испугался.

– Не убежит! – с твердой ненавистью выговорила Клара.

И я трусливо вернулся к неизвестному миру гению. Бездумно разглядывая одинаковые автопортреты Камы, услышал историю его автопрозвища.

– Обожаю этот жанр – автопортрет. Особенно когда женщины себя пишут. Особенно в жанре ню. Это мое любимое – обнаженный женский автопортрет. Но я о другом… Как-то я расписался на своей акварели, еще в художественной школе, то есть, поставил инициалы, смотрю: «К.К». И я тут же себе придумал прозвище: «Ка-Ка». Многие художники пишут автопортреты, а я вот, вдобавок к этому, придумал самоироничное автопрозвище! Талантище, да?! Нет!? И фамилия у меня отличная, для моих учеников. В советские времена в студии «Струна и кисть, и вечное перо!» у меня были ученики – подкаблучники. Но это не для печати.

Клара стеснительно кого-то уговаривала по телефону. Через пару фраз я понял, Клара пыталась угодить своей маме…

– Он скоро устроиться на работу, и мы распишемся. Даже если ты совсем не веришь в себя, надо все же чуть-чуть верить. Мама, у меня уже есть один ребенок – Каблуков! Ему шесть лет!

Я замер. И подумал, отчего-то все важные вещи в Шепотках говорят шепотом. А может быть, все важные вещи и нужно говорить вот так – шепотом?

С полотна на меня смотрели по-человечески собачьи глаза Камы Каблукова.

– За свои пятьдесят с хвостом лет я не сумел заметить ничего выдающегося в моей жизни, – еле выговорил Каблуков, – далекие загадочные страны, яркие интересные люди, подъем духа за мольбертом, плотные пачки денег в руках… То есть, видимо, было нечто необыкновенное, но я ничего не заметил. Вероятно, не смог. А ведь я – художник. Бессмертный! Да?! Нет!? Что же говорить о вас, простых смертных? О пекарях, токарях, пахарях. О несчастных врачах и учителях. О работниках моргов. О полицейских. О людях, что тратят свои бесценные жизни в дешевых офисах. Ты представляешь, как незаметно и никчемно вы истаиваете свои жизни? Самая нелепая моя графика выше всех ваших жизней, ценнее всех прочих занятий. Это – не для печати.

– Вероятно, нечто выдающееся у тебя впереди?

– С моей Кларой у меня бывает выдающееся и именно что впереди. А если серьезно, в мои годы выдающееся впереди бывает только в дурацких рассказах!

– Так я и пишу рассказ, – сказал я, затем хотел добавить «дурацкий», но, застеснявшись, не добавил.

– Вот и пиши!

– Я не понимаю, ведь Клара – счастье, чудо, радость твоя… Да?! Нет!? А?!

– Клара – подарок Господа. Но с таким довеском в сомнениях, что лучше бы этого подарка не было. Я знаю, а она подозревает, что всё закончится скоро и закономерно – пройдет год-два и Клара встретит такого вот балбеса как ты и вспоминай потом, как её звали. Это тоже не для печати.

И опять у меня возникло ощущение, что Клара слышит наше с Камой перешептывание. И возникло название рассказа: «Шепотом в Шепотках».

«Сережа Паражданов»

– Именно поэтому ты не женишься на ней?

– Именно поэтому. Распишемся, а потом она уйдет от меня и оттяпает половину имущества, как Алла.

– А может быть, ты ошибаешься? Может быть, Клара любит тебя? Может быть она – жена декабриста? Маленький храбрый и преданный солдатик?

– Все так! И декабриста и преданный, но – до поры.

– Что будешь делать, когда Клара, как ты полагаешь, уйдет от тебя?

– Буду жить здесь, на даче, – Каблуков вздохнул, – а комнату в Кургане буду сдавать. Но, может быть, найдется еще более глупая, чем Клара женщина. Было у меня две жены, будет… еще две.

Оптимистичный ты идиот, подумалось, хотя…

– Дам объявление в газету «Курган и Курганцы», – продолжил Кама, – в том смысле, что сдается дача, бесплатно, но с пожилым художником, которого надо кормить.

– Отчего на твоих полотнах так много не записанного пространства? – мне было невыносимо говорить об этом, но говорить с Камой «о жизни» было еще хуже. – Отчего так много белого на акварелях?

Отчего таким болванам достаются такие королевы? Боже, объясни мне!

– Если у дурного сочинителя, вроде тебя, не хватает слов, он использует многоточия. Так и я. Белое и не записанное – это мои многоточия. Пусть зритель додумает, что кому нравится… Это, кстати, не для печати.

– Отчего так много голых девиц?

– А кому нужна одетая правда? – глуповато спросил у никого Кама. И никому же ответил: – Никому. Все нужна только голая правда.

За окном, скандально залаяв, пробежала собака. Писклявый детский голос прокричал: «Боцман! К ноге! Не трогай Паштета!» Взревел кот. Паштет? Свет в доме стал мерно меркнуть – тучи закрыли солнце. Кофе был допит. Клара в задавленной истерике закончила разговор с матерью. Где-то в отдалении, по диагонали неба прокатился через крышу дома гром…

– Мне пора.

Мы с Камой вышли на крыльцо. В руках у Каблукова была какая-то потертая папка с тесемками-шнурками. Едва не выронив, я достал телефон и вызвал такси.

– Кама, может быть, тебе вновь начать преподавать? – предложил я. – Возродить студию «Струна и кисть, и вечное перо»?

– Если честно, – Каблуков вздохнул, – я не Леонардо и не умею возрождать. И преподавать не умею. И если уже совсем честно, то я даже не умею быть художником. С большой твердой буквы «Хэ». Могу только с маленькой вялой поникшей. Не умею быть успешным. Как выяснилось, я совершенно не могу жить без советской власти. Я даже яичницу не умею жарить. Я не умел жить без мамки, то есть без моей жены Аллы, а вскорости не смогу жить без Клары. Я умею завтракать, обедать и ужинать. Умею пить кофе. Спать умею. И с Кларой тоже. Умею рисовать раздетых девушек. На рассвет умею смотреть, на закат. Читать мысли умею. В хозяйстве я бесполезный человек… А вообще, я сейчас в пограничной стадии полураспада: выпадают волосы, разрушаются зубы, портится зрение. Уже почти ничего не хочется, но все еще чего-то мне надо. Хочется, чтобы мне приносили еду, хочется рисовать моих голых женщин, пуская даже это и будет кич, и хочется, чтобы меня оставили в покое. Предсмертная полоса жизни. Это не для печати.

Подошла машина. Каблуков сунул мне в руки папку.

– Это – оправдание моё, дарю! Ты будешь счастлив, тут в основном бабы. Голые!

– То, о чем я не смел просить, спасибо!

– Я же говорил тебе, я умею читать мысли. А вообще, знаешь, если уже совсем-совсем честно и совсем не для печати, то я не гений.

– И я не гений. Это иногда случается среди людей…

– А зачем тогда жить?

Я сел в такси и захлопнул дверцу. Я не знал ответа на этот вопрос. А Каблуков не знал, что Клара уже почти устроила его ночным сторожем на свою овощную базу. А Клара не знала, что Каблуков не собирался на ней жениться и оставлять ей в наследство дачу в Шепотках и комнату в Кургане. Я не знал, что думать.

В машине, кстати, играла Matia Bazar, артистичная, чудесная вещь Vacanze Romane. Arrivederci, Шепотки! Мне было здесь странно, но и хорошо здесь было мне.

Я развязал шнурки-тесемки и раскрыл папку. И увидел раздетую Клару. Ей это шло. Без сарафана. Без мужа… Отчего Клара живет с этим простофилей, с этим сомнительным гением, который похож на собаку с бородой? Почему кафе называется «Три с половиной поросенка»? И как все же звали этого поросенка? Нёф-Нёф? Ноф-Ноф? Было ли у Клары белье под сарафаном? Что за город такой Майли-Сай? Сколько лет Каме? Нет ответов. А всё оттого, что Курган – колдовское место.

Тучи, сделавшись серьезнее, сгустились. В помрачневшей действительности листы графики Каблукова засветились девичьими выпуклостями и белыми полями многоточий. Я пролистал альбом до финала, до последней акварели, где было изображено безголовое платье. Мне сделалось дурно, я понял – Каблуков обманул меня.

– Дождя не будет, – сообщил водитель.

– Успокоили…

– Будет потоп!

Мы уже подъезжали к гостинице, когда я сообразил – Клара почему-то так и не вышла меня проводить. Не поздоровалась при знакомстве. И не попрощалась. Так что же? Я закрыл папку. Теперь ты навсегда будешь со мной, но это не для печати.

Одним мощным ударом гром легко расколол небо, и Курган мгновенно исчез за бесконечными струями ливня. Таксист сбросил скорость и включил «дворники». Казалось, мы осторожно двигались по дну огромного аквариума.

– Приехали.

– Да, приехали… – выходить из такси мне не хотелось…

Андрей Ладога
(Москва – Курган, Шепотки – Москва, июнь, 2017)

4 Комментарии
  1. Надежда Исмайлова говорит

    Cпасибо, «Новый континент», за эту замечательную публикацию…

    1. Андрей Ладога говорит

      Да, ура! Отлично, что вы здесь )))

  2. Надежда Исмайлова говорит

    Изумительная проза…дерзкая, скептическая, тонкая, глубокая и печальная…Диалоги блистательные. История любви без любви…И еще о русских женщинах так тепло и трепетно…и о теряющих себя мужчинах с болью и сочувствием. Ладога — удивительный стилист. один из лучших прозаиков в современной России.

    1. Андрей Ладога говорит

      Вы меня заставляете бледнея краснеть )))) Про «одного из лучших прозаиков» знают пять-шесть человек ))) ну, да это ничего )))

Оставьте ответ

Ваш электронный адрес не будет опубликован.